Путешествие без карты

— Дают ли вам молодые авторы представление о современном мире, которое в чем-то полезно вам?

Г. Г. — Этого я не ощущаю. Может быть, только Мюриэл Спарк. Читаю я, правда, немного.

— Вы очень мало рассказываете о себе в своих книгах. Это сознательно?

Г. Г. — Да нет же, я рассказываю о себе! В книгах о путешествиях. Хотя вы правы, я не люблю исповедь и исповедующихся.

— При чтении ваших книг возникает ощущение, что вы не очень любите современную эпоху, ее нравы, засилье машин, считаете, что все это представляет опасность для внутреннего мира человека.

Г. Г. — Думаю, это не совсем так… Разумеется, когда описываешь что-то, ну, скажем, малопривлекательное, можно ведь и в это вложить душу, а читатель все равно увидит лишь негативное…

— Что вам не нравится в современной цивилизации?

Г. Г. — Америка. Под этим словом я подразумеваю все то, что не имеет никакого отношения к самой Америке: телевидение, всякие новшества быта, овощи в целлофановой упаковке, замороженную еду и тому подобное!.. Конечно, Америка к этому не сводима, просто я использую это слово.

— Почему вы не любите телевидение?

Г. Г. — По друзьям замечаешь: стоит кому-то появиться на телеэкране, как он тут же становится звездой.

— А сами вы?

Г. Г. — Я никогда не соглашался выступать с телеэкрана. Не дело, чтоб писателя узнавали. Ведь всех тех, кто согласился, узнают на улице… Вот уж поистине, писателю надо иметь что-то вроде оболочки, которая мешала бы ему быть узнаваемым.

— Вы много путешествовали. Зачем?

Г. Г. — Это просто мания! Говорю так, потому что подсчитал: в прошлом году я преодолел на самолете около 44 000 км, это чересчур, похоже на болезнь…

— Вы не любите холодильники, но любите самолеты?

Г. Г. — Люблю летать на лайнерах на большие расстояния. Мне нравится, когда объявляют: Дамаск, Хартум, Гонконг… А вот небольшие самолеты мне не по нраву, на короткие расстояния предпочитаю передвигаться поездом.

— Часто героями ваших романов становятся люди определенного социального пласта: отбросы, отщепенцы. Вы и в жизни предпочитаете иметь дело с ними?

Г. Г. — Ответить утвердительно — значит оскорбить всех своих друзей… Скорее всего людей со «дна общества» или тех, кого встречаешь в баре или в поезде, с кем завязывается получасовая беседа, я ценю как случайных знакомых. Так много людей любит рассказывать о своей жизни! Просто поразительно, сколько всего услышишь от соседа в самолете…

— А бывало так, чтобы подобные встречи служили отправной точкой ваших произведений?

Г. Г. — Нет, отправная точка всегда появляется сама собой. Например, роман «Конец любовной связи» начался с того, что я представил себе человека на балконе дома во Фритауне. Было две возможности дать ему встать и уйти с балкона, и мне понадобился год, чтобы выбрать одну из них: каждая могла стать отправной точкой для двух совершенно разных историй, выросших на основе одного и того же образа: человек на балконе. С одной из историй нужно было покончить, чтобы могла развиваться другая. Какую из них принести в жертву? Одна была полицейским романом, другая — тем, что получилось в конце концов.

Иной раз я представляю себе лишь начало и конец книги, не зная, чем заполнить промежуток между ними. Так, для той истории, за которую я, надеюсь, вот — вот примусь, отправной точкой послужило Бельгийское Конго: к камере направляется человек, это врач. Я уже написал его последние слова, которыми и заканчивается роман. Недостает середины. Трудно, не уверен, получится ли вообще когда-нибудь. Надо подождать. Так вот, замысел этой вещи зародился у меня еще до того, как я увидел лепрозорий, ну и пришлось отправиться в Бельгийское Конго, посмотреть, что это такое: я побывал там несколько недель назад. Полтора месяца провел в лепрозории для того, чтобы у моего героя появились среда и окружение. Но самая первая моя мысль была о нем самом.

— Что вас притягивало в прокаженных?

Г. Г. — В этой болезни есть стадия, которую обозначают словом «перегорело»: человек теряет пальцы, или нос, или уши, он кончен, но кончена и болезнь. Она «перегорела». Мне было интересно сопоставить больного проказой с человеком, который «перегорел» психологически, к примеру, исчерпал себя в профессиональном смысле или утратил веру; пусть он потом и вылечился, но все равно кончен… Впрочем, не надо об этом. В данный момент я занят пьесой, а роман лежит в ящике моего стола, откуда я, может быть, выну его этим летом. Пока не знаю.

— Написали ли вы книги, которые хотели написать?

Г. Г. — Конечно, нет. В юности я хотел сочинять исторические романы на манер английской романистки Марджори Боуэн, чьи произведения мне нравились. Вне всяких сомнений, я не хотел писать те книги, которые пишу. И читать бы их не стал, будь я читателем. На мой взгляд, они мрачноваты.

— А не кажется ли вам, что читатели любят мрачные истории?

Г. Г. — Не знаю… Только не я.

— Вы говорили, что вам не по душе, когда вас относят к католическим писателям. Считаете ли вы, что католики — это что-то особенное?

Г. Г. — Да, в той мере, в какой они исповедуют веру: поступи они противно вере, и это оказывает на них определенное воздействие, порождает конфликт, пусть даже в зародыше… Для романиста это представляет интерес. Но то же происходит с любой разновидностью верующих, например с коммунистами. В моих романах есть коммунисты.

— Много говорилось о том, что в ваших книгах речь идет о столкновении добра и зла, что ваши романы иллюстрируют всесилие зла.

Г. Г. — Не понимаю, что это значит. Кому-то взбрела однажды в голову эта фраза о зле, и с той поры ее повторяют! Когда на вас вешают ярлык, от него потом не избавиться никакими силами в мире… Это еще одна причина того, почему я написал комедию: попытался сорвать ярлык.

— Вы верите, что вам это удастся?