Путешествие дилетантов (Книга 2)

– Почему бы вам не уехать отсюда?
– участливо спросил фон Мюфлинг, не меняя позы.

– Ээээ,- сказал лекарь,- это невозможно, милостивый государь. Вот ежели б у меня был капитал, как у князя, и его положение...

"Какое положение!" - захотелось крикнуть мне. Фон Мюфлинг рассмеялся. Иванов, видимо, обиделся, услыхав этот смех.

– Вы с вашими капиталами можете все себе позволить,- произнес он раздраженно,- то есть, может быть, вы и нe злодей, и даже более того печетесь о добре, но с детства в вашем сознании, то есть ваш мозг с детства осыпан золотой пылью, и вы способны поступать, как она вам велит, и вы, несомненно, человек с самыми благородными правилами, да ваше благородство ведь - что? Ваше благородство от сознания, что вы можете заплатить за любую причиненную боль, и это чтобы потом вас совесть не мучала...

– А судьи кто?
– с пафосом вопросил фон Мюфлинг со своих небес.

– Ах, судьи...- сказал лекарь, скривившись весь, и глаза его наполнились слезами,- ваш сарказм, милостивый государь, не имеет силы, ибо я говорю не как судья, а как пострадавший, вот так. И князь обо всем этом знает, оттого и молчит... А знаете ли вы,- вдруг закричал он, разглядывая облака в высоком небе,- знаете ли вы, что я был ей только братом?!

– Да перестаньте паясничать,- сказал я,- вы соблазнили ее и увезли...

– Я?!

– Вы пообещали спасти ее, вы ей внушили, что я эгоист, что меж нами пропасть...

– Я?! Образумьтесь! Куда я ее увез, господь с вами! Разве не мы с вами бегали вдоль берегов и не мы ли с вами истоптали весь анатомический театр?.. Я же говорю: вы наслушались этих девок, этих интриганок!..

– А не с нею ли вы к нам приходили чай пить с ежевичным вареньем? спокойно спросила Адель с крыльца.- Или то была другая?..

– Господибожемой!
– застонал лекарь.- Какое униженье перед лицом этих сытых, праздных и счастливых!

– Ну, знаете,- возмутился фон Мюфлинг,- это уже черт знает что...

– Адlелина,- вдруг тихо позвал лекарь,- да разве я спорю?
– и провел пальцем по запекшимся губам.- Вы бы дали мне рюмочку этой... ну там есть у вас такая, на смородинном листе...

Она притворилась глухой. Я - слепым. Фон Мюфлинг - счастливым. Иванов церемонно поклонился и исчез средь сиреневых кустов.

– Б'дняжка,- сказал фон Мюфлинг,- совсем потерял гол'ву...

– Я вам крайне признателен,- сказал я полковнику,- вы совершили подвиг, потратив столько дней из своего отпуска ради такой безделицы, как мои неудачи.

Фон Мюфлинг хмыкнул и сказал из своей рамы:

– Вы и не поверите, князь, как от вас и от вашей очаровательной мужественной спутницы... от вас вместе... как от вас двоих... как вы оба можете влиять на судьбы людей, на судьбы многих, связанных с вами невидимыми узами... поверьте...- И он опрокинул рюмку, переждал и продолжил, стараясь отчеканивать каждое слово: - Вы не поверите, как все вообще связано меж собой... на этом свете. Какие ниточки между нас... меж нас... меж нами. Как все хитро, остроумно, безвыходно и оскорбительно, и ничего ке попишешь - приходится... вертеться... Я все время пытаюсь сообщить вам нечто важное... Вы, конечно, заметили, что я хочу вам сообщить нечто важное...

– Я слушаю,- сказал я, и тонкий комариный, тоскливый, отвратительный звон дошел до моего слуха,- вы уже слишком много сделали для меня...

– Вы думаете?
– грустно улыбнулся он.- Я все время хотел сообщить вам нечто важное...- И повторил упрямо: - Это важное... это я хотел сообщить вам... Пр'ставьте с'бе... и я сам с'бе все у-слож-нил...

Внезапно автопортрет моего спасителя исчез. Осталась рама и черный фон за нею..."

"...июня 28...

Мне надоело, выходя по утрам из комнаты, натыкаться на распростертое у дверей тело спящего Гектора, и я сказал об этом фон Мюфлингу. Он крайне удивился и тут же в моем присутствии отчитал слугу. Гнев его был столь силен, что казался искусственным. "Я приношу свои извинения,- сказал трезвый и благоухающий фон Мюфлинг,- скотская привычка спать на полу". Я очень благодарен ему за все, что он для вас совершил, но его приятельство начинает меня угнетать. Совместного путешествия я не выдержу, но как сказать ему об этом? Он горит им, фантазирует, целует ручки Лавинии и подмигивает мне заговорщически, а я не могу придумать ни одного мало-мальски убедительного предлога, чтобы отказать ему в его радости. При несомненном уме, тонкой наблюдательности, благородстве есть в нем что-то такое простодушное, детское, непосредственное, и я не удивлюсь, если он предложит вести совместный дневник в одной тетради или что-нибудь в этом роде...

Лавиния, слава богу, выздоровела и готова скакать дальше, однако болезнь как-то изменила ее. Она сделала ее суровей, взрослее и раздражительней. Конечно, раздражительность эта ненадолго, однако нельзя не считаться с условиями, в которых мы пребываем: нелегкая дорога, которая становится все труднее, неопределенность нашего даже самого ближайшего будущего, беззащитность и прочее, и прочее... Да и сама болезнь случилась-то, по моему мнению, не из-за жалкого купания в гнилой реке, а от этого всего, мучающего ее чистую, неискушенную душу. По свойству ее характера не исключено, что где-то втайне она себя винит за все, что произошло. И все это она носит в себе, и это все кипит в ней и бушует, а я пока ощущаю лишь неясные приметы этого бушевания, поэтому и утешать-то как будто нечего. Сестры Курочкины в нее влюблены и забавляют ее напропалую: Серафима - сплетнями, Адель - нравоучениями. Пора бежать, но как подумаю, что вместе с полковником, охота остывает. Лекарь не появляется, пьет, должно быть..."

"...июня 29

Нынче поутру удалось за бесценок нанять вполне еще приличную линейку под тентом, в которой мы покатим. Неожиданно фон Мюфлинг отпал! Все дни он твердил, что счастлив ехать вместе с нами, и сиял, а тут вдруг потускнел, помрачнел даже и наговорил мне миллион странностей. "Вы,- сказал он,- очень счастливы друг с другом, я крайне привязался к вам за это время. Будучи несколько осведомлен о ваших обстоятельствах, не могу взять в толк, как это вы так простодушно рискуете, то есть неужели вы не боитесь всяческих козней со стороны, ну, скажем, госпожи Тучковой (а вам известно, что это за дама), или с его стороны (я, кажется, понял, кого он имел в виду), или, скажем, дойдет до нашего департамента..." - "Отчего же это ваш департамент станет вмешиваться в такое дело?" - полюбопытствовал я, смеясь. "Вот вы напутешествуетесь,- продолжал он,- устанете с дороги, а усталость, милостивый государь, разбивает мечты-с... или может так случиться, что вам, то есть именно вам, захочется отправиться, скажем, в Турцию, а для вашей спутницы это... Впрочем, покорнейше прошу простить меня за глупые догадки... Черт знает, откуда я этих ужасов набрался... Когда я уланствовал, была у меня, правда, похожая история. Я, честно говоря, опасался всяческого шума, но все обошлось... это было восхитительно, ей-богу..."

Еще он наговорил множество всего, а затем внезапно сказал, что решил нас покинуть, чтобы не докучать нам своим присутствием. "Я буду ждать вас в Пятигорске, как договорились. Вы не изменили своего решения?"

"июня 30...

Фон Мюфлинг, загадочный, обременительный, благородный, придуманный, укатил вчера поздним вечером. Прощаясь, он отвел меня в сторону и сказал: "Представляете, если в вашу историю вмешается мой департамент?" - "Отчего же ему вмешиваться в мои дела",- повторил я как мог спокойно. И затем: "В таком случае вам придется меня арестовать..." - "Не дай-то бог",- сказал он и пожал мне руку.

События этой недели обрушили на нас столько всего, что вместо истинного отдыха получилась нешуточная пытка. Надеюсь, дальнейшее путешествие несколько рассеет тяжесть на душе и успокоит нервы. Лавиния сама осмотрела линейку, ощупала ее, осталась довольна. Была решительна и энергична, как никогда. Обстоятельно записала наш дальнейший маршрут. Внезапно мягко, но решительно предложила отказаться от заезда в Пятигорск. Я сослался на обещание, данное фон Мюфлингу, но она настаивала ("Я вам в дороге все объясню"), и я с облегчением согласился, ибо устал от его присутствия. "Напишите полковнику печальное письмо,- сказала она,усложненное сожалениями и всякими восклицаниями..." И я принялся за письмо, и тут она добавила: "Напишите, что это все в связи с моими капризами, что мне взбрело на ум ехать в Киев к родственникам или в Тамбов..." Я удивился. "Так надо, милый друг",- ответила она нараспев".

"июля 1...

Вчера случилось событие, совсем непредвиденное, наделавшее много шуму. Вернулась из дела часть отряда. К нам вошла томная Серафима и с порога объявила об этом. Мы распахнули окна и увидели, как по пыльной улице двигались герои. Вид у них был не то чтобы жалок, однако ничего восторженного в их адрес не рождалось. Несколько грязных орудий, прислуга в пропотевшей одежде, кое-кто в бинтах; усталые, сгорбленные, безутешные артиллерийские лошадки; возницы, похожие на чертей; офицеры, напоминавшие возниц; пустые зарядные ящики, несколько телег, переполненных ранеными,все это моя молодость, которой как будто не было. Они докатились до нас с гор, подобно жалким остаткам когда-то грозной лавины, не могущие вызывать уже ни страха, ни восхищения, а лишь досадливое участие. Жители городка вышли на улицу. По всему чувствовалось - праздник. А ведь и я когда-то входил в иную крепость, и запах порохового дыма, исходивший от меня, возвышал меня в собственных глазах, и я когда-то обольщался своим высоким предназначением, и я когда-то... И меня везли на телеге с грязным свинцом в кишках, и серафимы тех мест и адели тех улиц благоговели при виде моих страданий.