Путешествие дилетантов (Книга 2)

Это была первая часть отряда, о судьбе же остальных покуда не было известно. Серафима здоровалась с проходящими офицерами и награждала их цветами, каждому - по цветку. И Адель говорила едва слышные слова приветствий, а где-то впереди уже раздавались тягостные клики, где-то уже начиналась тризна, словно оплакивали и этих, оставшихся в живых. О женщины! Они всегда проклинают войну, но восторгаются пропыленными героями. Я видел совсем юного прапорщика. У него было счастливое лицо человека, еще не сумевшего разувериться в собственном бессмертье. По всему было видно, что он сочинял на ходу возвышенное письмо своей maman, а может быть, своей Sophie или какой-нибудь Nadine, а может быть, он произносил про себя тот самый рассказ, с помощью которого должен будет нынешним же вечером повергнуть в восхищение какую-нибудь местную Серафиму... И я был таким?..

И Серафима время от времени оборачивалась к нам и, лениво улыбаясь, указывала глазами на героев, словно говорила: "Вот они и пришли! А вы-то, наверное, сомневались, что они вообще есть. Вообще-то теперь только и начнется настоящее. Теперь мы можем устроить бал, чтобы все было как в жизни..."

– Жаль, что нет оркестра,- сказала Лавиния легкомысленно,- без оркестра все это напоминает похороны.

– А вы не слышите плача?
– спросил я.- Это уже оплакивают погибших и пропавших.

– Ах,- сказала она с торопливым безразличием,- можно подумать, что гибнут только в стычках с горцами!
– и посмотрела на меня с вызовом, и добавила: - Если нам суждено встретиться с героями, умоляю - не перечьте им и, когда они будут кричать в своем боевом похмелье, что они победили, что в этом-то и есть главное, не спрашивайте с вашей милой улыбкой: "А зачем?" Они убьют вас, а вы мне нужны для продолжения нашей безнадежной поездки...и она заплакала.

– Не плачьте, моя милая,- сказал я.- Я буду молчать, не плачьте.

– Я оплакиваю погибших и пропавших..."

70

Отряд прошел, и пыль улеглась, и Серафима вплыла в комнату как ни в чем не бывало, вдоволь надышавшись запахом пороха, смесью восторгов и стенаний.

Ближе к вечеру в доме послышались шаги - это входили герои. Все остающиеся в живых - всегда герои. Они пришли на огонек, в тепло, к женщинам, к вину. Лица их были черны и грубы, несмотря на то что брились они старательно и парились в банях с ожесточением. Все они одеты были с тщанием, и от некоторых даже пахло духами. Они были неразговорчивы. На Мятлева взглядывали угрюмо: он в их глазах был заурядным петербургским белоручкой. Внезапно седой подполковник сказал:

– Моя фамилия Потапов, это вам ничего не напоминает, князь? Нет?
– И брови его взлетели удивленно.- А схватку в кизиловой роще?.. Вот так штука! А как мы с вами ночевали в одной кумирне, тоже не помните? Помните, там еще под окном был родничок, и ваш повар прямо из окна набирал воду в чайник?..

– Что-то такое, кажется, было,- улыбнулся Мятлев, чувствуя себя молодым,- да, что-то такое... А мы что, долго там пробыли?

– Нет,- сказал подполковник с недоумением,- ушли на рассвете. А меня, значит, не помните?..

Все уже приступили к вину, поэтому на Мятлева смотрели добрее, тем более что он оказался "своим".

– Вас куда ранило, в живот?
– спросил юный прапорщик.- А меня чуть было в голову не ударило, представьте! Вот настолечко прошла пулька,- и он показал Мятлеву свой покуда еще розовый мизинчик.- Если бы ударила, я бы теперь с вами не сидел.

– А вы не жалейте,- строго сказала Адель,- слава богу, что все обошлось.

– А я и не жалею,- сказал прапорщик с сожалением.- На моих глазах, например, фейерверкера из второй батарей в лепешку превратило.

– Вообще,- лениво улыбнулась Серафима,- на этот раз вы гуляли слишком долго. Мы с Аделиной уже и ждать-то перестали.

Тут лица живых посветлели. Всем был приятен голос Серафимы. Там, наверное, она им всем казалась придуманной, как вдруг суровая фортуна вернула их в этот пыльный дикий городок, который там мерещился им недостижимым раем. И вот снова та же самая обольстительная, в меру порочная, своя, располагающая к надеждам, привычная Серафима, терпеливо ждавшая своих соблазнителей, пока они тянули в чужих горах жребий, кому умереть, а кому воротиться под ее многообещающий кров.

– А что наша жизнь?

– усмехнулся чернокудрый поручик с хмельным пафосом.- Постоянная надежда на милость: там все надеешься, что пуля помилует, здесь - прелестная Серафима.

– А для меня так особенно!
– воскликнул прапорщик.- Люби, Адель, мою свирель...

Все засмеялись, и смех усилился, когда пунцовая Адель сказала прапорщику:

– Могли бы на пол-то и не сорить, не дитя ведь.

Тут пришла очередь пунцоветь прапорщику. Он пожал плечами и поглядел на Адель с пьяной пронзительностью оскорбленного, и она сказала, смягчившись:

– А мы боялись, как бы с вами там не случилось бы чего.

– А что могло случиться?
– воскликнул он геройски.- Кроме смерти ничего.

И вновь все окружающие засмеялись.

Разница меж походными биваками и этим домом была слишком велика. Поэтому вино пилось легко, и не хотелось останавливаться. И все были возбуждены, как маленькие дети перед получением таинственных рождественских подарков. И у Мятлева уже кружилась голова, и он воображал себя юным, только что вернувшимся из похода, когда перед тем, как идти на ужин к полковому командиру, Афанасий моет тебя в баньке и растирает твое геройское тело грубой холстиной, а после окачивает прохладной водой, а после растирает простынями и подносит тебе маленькую рюмочку "с легким паром!". Лавиния глядела на все широко распахнутыми глазами. Это было совсем не похоже на прежнюю петербургскую жизнь. Женщины и барышни пили с мужчинами на равных и сидели кто где, и не было привычного изыска и всяких условностей, все было лихорадочно просто, раскованно и рискованно, но не шокировало, ибо, глядя на них, можно было поверить, что жить осталось с полгода, не более. Жен не было - были "наши красавицы", и не было мужей были герои, которым коварная фортуна подарила лишнюю ночь.

– Да неужели вы меня все-таки не вспомнили?
– спросил Потапов Мятлева.- Как странно.

– Нет,- сказал Мятлев,- пытаюсь, но не могу, все перемешалось.

– А вот этих, например...- И Потапов с надеждой стал перечислять былых однополчан, среди которых был и убитый впоследствии на дуэли гусарский поручик.- Этих-то припоминаете? Ну, поручика-то хоть помните? Да?
– Он обрадовался.- Ну, это знаменитость... А меня, стало быть, не вспоминаете...- И он махнул рукой, и осушил свой бокал, и отворотился.

– Да вы вспомните, вспомните же его,- шепнула Лавиния,- ну что вам стоит? Скажите: "Ах да, ну как же". Ему будет приятно. Ну, хотите, я его вспомню?..

Коротконогий гусарский поручик с громадным лбом гения и обиженно поджатыми губами вдруг появился в пламени свечей. Видимо, тому способствовали, кроме всего прочего, близость тех гор, ароматы, распространяемые героями, мысли о смерти, которая так доступна - особенно в этом краю. Мятлеву даже показалось, что солдат, бесшумно вошедший в комнату и усевшийся в углу, явился не случайно, а именно в связи с горестным воспоминанием. Он был даже похож на убитого поэта, такое же круглое лицо с усиками, большие лихорадочные глаза, да и сидел он, как и тот, когда бывал в нерасположении,- неподвижно, сгорбившись, не притрагиваясь к еде, только отпивал по глоточку: отопьет и поставит бокал, отопьет и поставит... Он был в солдатс-ком, но никто не придавал этому значения. Все уже кричали, размахивали руками, изощрялись в остроумии перед бесхитростными своими дамами и Лавинию воспринимали как редкую, случайную, дорогую картину. Солдат смотрел на Мятлева не мигая. Разжалованный офицер. Мятлеву даже показалось, что он усмехнулся, словно сказал: "У нас тут свои порядки. Это там, у вас, в вашем Петербурге,- иные, а здесь - свои. И ваше брезгливое выражение здесь ничего изменить не может, ибо даже наместник подает мне руку, а уж эти-то и подавно за честь считают приглашать меня в свой круг... Может быть, все это и шокирует, но вы - птичка перелетная, вы сегодня здесь, завтра - там, а мне суждено..."