Путешествие для бедных (Из Москвы в Минск на электричке)

Одно дело нести новую веру и страдать за нее, совсем другое – паразитировать на старой, дополняя комфорт духовный комфортом телесным, мирским. Подтверждая тем самым, что обывательское благополучие – единственная религия земного мира. Но, сделав этот выбор, он все же отрицает окончательность его, не может честно замкнуться в нем, как брат-белорус. Он рвется из круга – на просторы духа, в сферы еще большей воли и безответственности. В основе русского упования на «авось», на промысел божий – детское доверие к миру, ощущение нерастраченных сил и богатства возможностей. И отсюда тяга к красоте, к узорочью. Красота как залог и обещание чего-то большего, что он сознает в себе и к чему никак не может пробиться. Достаточно сравнить сельское жилище русского и белоруса, чтобы убедиться: белорус на красоту не посягает. Те же оконные наличники у него поскромнее, он не соревнуется с соседом, старается не выделяться. Красота – это что-то сверх, от бога, а значит – добавочный и часто неоправданный риск. Белорус привык надеяться прежде всего на себя и красоты несколько остерегается. Поэтому он всегда осторожен, максимально предусмотрителен, все делает с прикидкой и оглядкой.

Поэтому и от перестройки Беларусь пострадала меньше, чем Россия, и от социализма взяла все, что могла. Да и сейчас по темпам роста производства на первом месте в СНГ. Так же, как и по социальной защищенности населения. Пенсии и зарплаты постоянно индексируются и выплачиваются без задержек. И все это без нефтедолларов, без собственного сырья, без заокеанских кредитов, за которые будут расплачиваться будущие поколения. A все потому, что не читают книжек в общественном транспорте, а смотрят по сторонам, прикидывая, туда ли их везут, куда им надо.

Поэтому и президент у них – свой мужик, такой же цепкий и хитрый, а не какой-нибудь малахольный профессор. Как можно ходить на работу, если тебе месяцами ничего не платят – белорус, в отличие от русского, не понимает. Объяснить ему это никто не сумеет. Даже Лукашенко. Терпеть можно с зарплатой и с запасом в погребе на родительских сотках. Практически весь рабочий класс корнями еще в деревне. Выходные, благо их бывает теперь много, они пашут на приусадебных участках. Интеллигенция в основном уже отряхнула землю со своих корней. Поэтому ей труднее, она не насладилась полной свободой от государства, как в России, и по советской привычке все еще чего-то требует. Поэтому тяжеловато-отеческая, но все еще кое-что дающая рука президента кажется им скупой и деспотичной. Но те, которые чего-то стоят, находят спрос и за границей, и на многочисленных совместных предприятиях.

Президент не ленится появляться на телеэкране, регулярно подзаряжая доверившийся ему электорат. Моя мама, например, не могла успокоиться и заснуть, пока не увидит Лукашенко. Так что в наше время президент – это еще и психотерапевт. Посильнее Кашпировского.

Влияние сильной личности многократно возрастает в смутные времена. Эти времена и призывают ее к власти. На нее проецируются все надежды и упования. Именно наши надежды и создают ей сияющий ореол – харизму. Именно наши надежды и делают ее богом. Кровавые жертвы, которые мы с готовностью приносим, доказывают, что все мы еще язычники, а грозный и жестокий Пepyн – все еще наш подлинный бог, и уж никак не Иисус, жертвенный и всепрощающий.

Христианство, как и культура в целом, всего лишь лакированная поверхность, лицемерное желание выглядеть лучше, чем мы есть, а наши подлинные верования все так же темны и жестоки, что доказывает и двухтысячелетняя история христианской цивилизации. Сила, явленная в разных формах и обличиях, – наша единственная вера, увлекающая то к созиданию, то к разрушению.

Идет по проходу, хватаясь за ручки сидений, опухшая девица с нечесаными волосами. В мятом светло-голубом костюме из тонкой ткани и яркими вставками. Множественные пятна различного происхождения подсказывают, что его не снимают ни днем, ни ночью.

– Мужики! – тормозит она возле нас и делает движение двумя растопыренными пальцами около губ, словно двигает туда и сюда невидимую соску. Я молча изображаю головой «да» – по-болгарски. Она понимает мой жест правильно – как «нет» по-нашему. Задерживает взгляд на армянине. Тот достал пачку “примы” из нагрудного кармана, тряхнул ее на ладонь. Выехало две сигареты. Протянул ей.

– Мужик! – одобрила она. Одного этого слова ей вполне хватает для жизни.

Исходит от нее какая-то невидимая вибрация. Когда организм работает на пределе, все в нем трясется, как в телеге, летящей под гору, перед тем как рассыпаться на части. Красивые грязные руки все в царапинах. Как будто она постоянно играет с кошкой. Ногти неровно обгрызены. Поползла дальше, перебивая летние ароматы отвратным запахом давно не мытого женского тела. Чтобы не навлечь обвинения в сексизме, соглашусь, что не мытые мужики пахнут еще хуже. Можно ли ей помочь? Как к ней подступиться с демократией? Свобода равна для нее самоубийству.

–Сирун ахчик (красивая девушка), – вспоминаю я уроки иностранного языка в казарме.

– В Армении таких нет. За сигарету на все готова.

– Вы пользуетесь этим?

– Я?! Никогда! У меня жена, сын.

– Живете в Москве.

– В Ярославле.

– Торгуете?

– Думаете, если черный, то бандит или торгаш? Не торгую, противно. Я специалист, строитель, техникум окончил. Все могу. Высшее качество. Все своими руками. Видите? – он поднял тяжелые рабочие ладони. – У бандитов и торгашей таких нет.

– На коттеджах в Подмосковье?

– Да. Все же деньги здесь. Но я работаю не за деньги. Только если мне интересно. Если что-то красивое, необычное можно сделать. Я потом приезжаю посмотреть на свою работу, жене показываю. Даже не верится иногда, что я все это сам сделал. Те, кто понимает, не скупятся.

– А кто не понимает?

– Им не объяснишь. Это надо чувствовать. О красоте не расскажешь. Если в душе у тебя ее нет, ничего не поймешь и ничего не увидишь. Я правильно говорю?

Слушаю простые и наивные слова моего спутника. Лицо его светится красотой – той, что огонь в сосуде. Он смело и без смущения употребляет такие слова как творчество, вдохновение. Оказывается, они еще существуют в обычной жизни, еще нужны людям. Рожденные интеллигенцией, они покинули ее и ушли в народ. Так книги для взрослых становятся детскими – и вечными. Теперь я знаю, кто строил Эчмиадзин и Гегард, Ерерук и Звартноц.

– Вонц э дзер анунэ?

– Ашот. Мы уже и дома говорим по-русски. После службы остался в России. Мой командир устроил на работу, в техникум помог поступить. Я в части красивую мозаику сделал, всему начальству показывали. Съездил домой, женился. Десять лет прожили. Успели еще квартиру получить, Ярославль – красивый город. То я приезжаю домой, то она ко мне.

– Москвичку не завел?

– Нет, я не хулиганю.

– Жена работает?

–Зачем? Не нужна мне ее работа. Второго ждем. Сейчас хороший заказ найти трудно. Хотят побыстрее и подешевле. Буду сегодня говорить. Кубинка? Это моя.

– Ясно, у тебя кубинка, а не москвичка.

– Э, нет! – улыбнулся он. – Не мой профиль.

– Красота для тебя – это только если что-то из камня?

– Может, и так. Не думал. Всего вам хорошего!

– Счастливо, Ашот!

Продвигаясь к выходу, он разминулся с коробейницей: «Пиво! Холодное пиво!» Но, видимо, вспомнил, что и ему нужно. Взял две бутылки. Быстро возвратился и поставил одну рядом со мной.

– Спасибо. Шноракалутюн! – щегольнул я напоследок. Ашот улыбнулся – нагромождение камней осветилось солнцем, засияло гранями – и выбежал из вагона. Помахал с перрона.

Достаточно десятка фраз, чтобы установить благожелательный контакт с любым чужеземцем. Глубокое знание языка может и не дать такого эффекта – оно воспринимается как что-то профессиональное и даже подозрительное. Дилетантизм свидетельствует о бескорыстном интересе и желании понравиться. Что рождает такое же ответное желание.