Путешествие к центру Москвы
Шрифт:
Сияла ночь восторгом сладострастья, которого, как вот уже много лет вспоминает полковник, в общем-то, и не было. Какой, на фиг, восторг, какое, на фиг, сладострастье, когда оба по первости. Неловкость одна. И думаешь: чего ради весь мир? Во все века. Поэзия, вокал и прочий художественный мир. Не только первый блин. А второго-то у них и не будет. Вот где кошмар. Вот где весь неподъемный ужас. И плоть ея родится и оживет не с ним, кадетом пажеского корпуса, а с молодым графом Паскуд-Отрешенным.
И вскочил юный дворянин Павел Кот на вороного коня. И покинул родное поместье. И ушел из Пажеского корпуса. И духовной жаждою томим, поступил в разведывательное отделение Отдельного корпуса жандармов.
А вот какое отношение имеет эта печальная история к звону колоколов, производимому провинившимся на половой почве, совмещенной с богохульством,
А рядом сладко тосковала Прасковья Филипповна. Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не стонала б душа! Что спустилась вдруг на их сильно попользованные тела. Но было что-то, заставившее ее и Степана Ерофеевича Стукалова забраться на звонницу храма Великомученика Димитрия Солунского и именно там предаться любовным утехам. Утехам в физическом и духовном смыслах этого слова. Когда взрывается не только телесный низ, но и духовный верх. Когда наступает освобождение в членах и освобождение души. Когда приходит та Великая Пустота, к познанию которой приходят только отдельные восточные ребята со специально настроенной на это кармой (дхармой?..). И становится все ясно. С самых начал до самого конца. И тогда уже все. Больше ничего нет. И не надо. Вот тогда-то и начинает звонить колокол. И не спрашивай, по ком он звонит. Он звонит по тебе.
Второй раз это произошло с Прасковьей Филипповной. Второй раз за всю жизнь. Хотя драли ее сотни, а может, и тыщи раз. Когда по ее согласию, а когда – и без. А чего спрашивать... Если баба создана для того, чтобы ее драть. И для других домашних работ. В избе, в поле, в семейной жизни. Вот ее и драли. По первости ее попользовал граф. В час пополудни. Он как раз тогда только что в двадцать восьмой раз переваял рассказ «Филиппок» и, чрезвычайно довольный, спустился во двор почесать бороду перед обедом. Все, что происходило дальше, я узнал от отца Евлампия, который в раннем детстве был со школой на экскурсии в Ясной Поляне. И Андрею – так, напомню, звали в девичестве отца Евлампия – захотелось пописать. Ужас организма Андрея заключался в том, что он не просекал, когда надо писать, а когда благоговеть. Почему-то каждый раз, когда нужно было благоговеть, в музее, там, на встрече с ветеранами ВОВ, на пионерской линейке, в Мавзолее, ему хотелось ссать. Что не всегда было возможно. А потому и простатит. Мать его так!
И вот в момент, когда яснополянская тетка (она-то уж никогда не писала) рассказывала о первом бале Наташи (которая-то уж точно никогда), будущему отцу Евлампию приспичило. Он вышел из памятника русской культуры, пошарил глазами по окрестностям и обнаружил избу, очень похожую на их дачный домик в Мамонтовке. Изба была заперта, и Андрюха пописал за ней. От струи домик обрушился, и за стенами обнаружилась приличных размеров комната со столом, за которым в каком-то ожидании сидел старичинушка старстаричок с развесистой бородой. И русская печь, на которой кто-то покашливал. На груди у старичка висела табличка «Карл Иваныч. Учитель матерого человечища». Обнаружив мочащегося школьника, он, не вставая из-за стола, спросил:
– Рубль есть?
– Есть, – ответил школьник, не прекращая своего занятия.
– Давай! – потребовал старичок.
Андрей переложил то, что у людей называется членом, в левую руку, достал из правого кармана рубль, отдал старичку и вернул член в правую руку. Старичок спрятал рубль, встал, заходил вокруг стола и стал рассказывать:
– Софья Андреевна женщина была уважительная. Как неурожай, там, дожди, оспа – она завсегда кусок хлеба.
– А что Лев Николаич? – робко спросил Андрей.
– Рубль есть?
Член опять совершил путешествие из правой руки в левую,
чтобы правая могла достать рубль.– А когда детишки болели или, там, помирали, Софья Андреевна завсегда вместе с людями поплачет.
– А что Лев Николаич? – попытался настоять на своем Андрей и приготовился в третий раз совершить процедуру перевода продолжающего мочиться члена из руки в руку (что-то мне это словосочетание напоминает... а, нет, то «из рук в руки») и доставания рубля. Но старичок неожиданно нагрубил:
– Трюльник.
Трюльника у Андрея не было, а был только рубль, и он виновато развел свободной от члена рукой. Тогда старичок злобно глянул на мальчика и мстительно произнес:
– Мелкий был человечек. – А потом указал пальцем на кашляющую печь и добавил: – Ее драл!
Тогда-то отец Евлампий впервые увидел Прасковью Филипповну.
– В Москву ее, блядищу, брал. По хозяйству. Как бы вроде. По квашеной капусте. На Преображенском рынке. И по нижнему делу. У-у-у, сука! А потом отправил обратно. Сюдое, в Ясную Поляну.
– А чего так, дедушка?
– А потому что скупой граф был. Не стал лишний рот в Москве держать из-за одной квашеной капусты. Она было хотела под поезд броситься, но поезд, увидев такое дело, свернул в сторону и вместо Москвы прибыл в Воркуту. Хотя путей до ей в те года не было.
Потрясенный Андрей молчал, забыв вернуть бездельничающий член на место. А потом все-таки спрятал его в штаны и отдал учителю Карлу Иванычу последний рубль.
Через много лет отец Евлампий окажется в храме Великомученика Димитрия Солунского и встретит в нем Прасковью Филипповну. Как и почему она там оказалась, это мне неведомо. Да и вам ни к чему, если вы не являетесь сторонниками нарратива. В первую же ночь Прасковья Филипповна рассказала отцу Евлампию, как у нее случилось полное помрачение чувств. Нет, господа, нет. Не с графом. Не с зеркалом русской революции. Зеркало как раз в те года было тускловатым. А с сынком его – Никитой Екатериновичем Масловым. Тогда-то она и увидела впервые небо в алмазах. (Где-то я это словосочетание встречал...)
Все это мне и поведал отец Евлампий, в то время как быстро стареющая Прасковья Филипповна смотрела вверх, где во второй раз увидела драгоценное небо. На звонницу, откуда доносилось:
Бом-бом! Трям!Бом-бом! Трям!Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!Бен-бан-бин!Бом-бом! Трям!Глава двадцать восьмая
Колокольный звон не оставил без внимания и сержанта Пантюхина. На него напало какое-то изнеможение. Он лег на тротуар, подложив под голову табельный пистолет Макарова, и тихо заскулил. Как потерянный и не найденный щенок плохо известной породы. Если бы звон стоял где-нибудь в окрестностях Тадж-Махала, я бы свалил скулеж на раньшее пребывание Пантюхина собакой при каком-нибудь дервише с уклоном в хатха-йогу с врощенным в грудь крюком, к которому и был привязан особаченный сержант Пантюхин. Но колокола звонили в России, где о реинкарнации собаки плохо известной породы в сержанта милиции никто и помыслить не мог. Повывелись Рерихи на Святой Руси. Нет-нет да промелькнет какой-нибудь закосивший под Гаутаму рокер, чтобы скрыть бессмысленность собственных текстов тесным соприкосновением с интуитивным познанием истины, в просторечии именуемым красивым словом «дзен». Но сержант милиции Пантюхин и блуждающий во Будде рокер – две вещи несовместные. Так что скулил он не по части реинкарнации, а потому, что...
Пантюхин был родом из деревни Мокруши, что в районе села Семендяево Тверской области, упоминаемого Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным в повествовании «Благонамеренные речи». В те года Семендяево было очень развитым селом, но потом сильно похужело в смысле жизнедеятельности и достатка. А уж о Мокрушах, что в его районе, и говорить не приходится. В смысле жизнедеятельности и достатка. Оттуда-то Пантюхина, восемнадцати лет возрастом и сорока семи килограммов весом (а дистрофия, судари мои, я ведь про жизнедеятельность и достаток недаром), и повязали в армию согласно Конституции. Везли его два солдатика второго года службы. Сначала из Мокруш в Семендяево, потом из Семендяева в райцентр Калязин, где и оформили в эшелон, отправляющийся в секретном направлении.