Путешествие к центру Москвы

А какие имена носили девочки, я забыл. По алкогольному состоянию души. Помню: Черненькая и Беленькая. А больше мне и ни к чему. Мне с ними детей не крестить. А вот и не так. Я бы даже сказал, совсем не так. Детей крестить я с ними очень хотел. Прямо скажем, жаждал. Томлением томим. Но чтобы все по-честному. Не для того дед сберегал их в ущерб собственному позвоночнику, чтобы какой-то залетный еврей бесправно заполнил чрева их. (Ну до чего красиво написал! Нет, плачут по мне учебники изящной словесности.) Только по закону. А закон у нас с Сергеем Никитичем был один – Божий. Не тот, что на бумаге, а тот, что в душе.

«Звездное небо над нами, и нравственный закон внутри нас». И этот закон говорит мне: «Михаил Федорович, человек ты относительно свободный (почему „относительно“ – объясняю. Потому что ограничен звездным небом надо мной, а на небе живет сами знаете кто, и нравственным законом внутри меня), поэтому вполне можешь предложить руку и сердце этим двум девочкам». Потому что дышать не могу, когда вижу их. И, наверное, умру, если коснусь рукой реснички Беленькой. И, наверное, оживу, если Черненькая коснется моих глаз. Тахикардия от взгляда Беленькой и брадикардия от взгляда Черненькой. Ссадинка на коленке Беленькой и слегка отстающее ушко Черненькой. Не могу, не могу, не могу... Вот почему обеим сразу.

Мы выходим из их дома около дельфинария. Нас ждет красиво убранная маршрутка. Чтобы отвезти в храм Великомученика Димитрия Солунского. Для венчания рабов Божьих Михаила, Черненькой и Беленькой. Жених и невесты садятся в маршрутку. Рядом – Сергей Никитич.

Мой знакомый маршрутчик, сидящий на крыше вверенной ему «Газели», хлопает кнутом, и пони с осликом, запряженные в маршрутку, трогают с места, оставляя на мостовой яблоки, которые сделали бы честь большой человеческой лошади. Лошади, в свою очередь, тоже оставляют яблоки. Что с них взять. Да и не на параде, чать. А почему вообще лошади? Так это полковник Кот для торжественности события одолжил служивых коней у своего кореша в Кремлевском полку. Говорят, президент был не очень доволен. Он привык перед приемом импортных послов сидючи на лошади порубать для разминки лозу, в смысле голубые ели. Но ему объяснили, что лошадей отправили на уборочную в Завидово по случаю невиданного урожая болотного хвоща. Поэтому лозу пришлось рубить символически. Сидя на белогривых лошадках в ЦПКиО. В целях имитации скачки скорость карусели увеличили в три раза, а в качестве лозы использовали натыканные вокруг карусели цветы с юбилея Яшки Боярского в Кремлевском дворце. Президент скакал на белогривой лошадке и пел полюбившуюся песню все того же Яшки Боярского:

Мы не спим, нам заря улыбается,Мы не спим, нас рассвет не согрел.Три часа, все вокруг просыпается.Три часа, а в четыре – расстрел.

Потом президент от души поблевал в золотую вазу эпохи Мин, презент посла Катара, утерся рушником от Муаммара Каддафи, сказал «Славно» и подписал указ о присвоении карусели ЦПКиО звания «гвардейская». Так что на кремлевских конях ехали полковник Кот со спецназовцами в качестве свадебного кортежа. Окружающий люд осыпал нас хмелем. Биг-бэнд под управлением Лаци Олаха лабал «Караван» Дюка. Алешка жарил на баяне. Светило солнышко, шел грибной снег. И было полное благорастворение на воздусях и во человецех благоволение...

Звонили колокола.

Бом-бом! Трям!Бом-бом! Трям!Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!Бен-бан-бин!Бом-бом! Трям!

Вот мы подъезжаем к храму, входим в него. Позднее это будет запечатлено потомками как «Введение во храм». Обе девочки дрожат от волнения в предвкушении. А колокол все звонит и звонит. Отец Евлампий читает акафист (тропарь, кондак, литию – нужное подчеркнуть). Торговец раритетными шпингалетами с Измайловского вернисажа держит над каждым из нас по антикварной короне: Марии-Антуанетты, снятой с нее сразу же после гильотинирования, и короля Артура, проданной по дешевке сэром Парсифалем, чтобы было на что таки добраться до чаши Святого Грааля и шапки Мономаха, подмененной в Оружейной палате копией из оперы «Борис Годунов».

– Дядя Миша, – шепнула Черненькая, – я чего-то боюсь.

– Все боятся, маленькая, – прошептал я и прижал к боку ее дрожащий локоток.

А к другому плечу приникла головка Беленькой.

Звонят, звонят колокола.

Бом-бом! Трям!Бом-бом! Трям!Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!Бен-бан-бин!Бом-бом! Трям!

Маленькие мои, душа моя пропадает в вас, преклоняется перед каждой частичкой ваших трепещущих фигурок, взгляд мой обнимает ваши слегка выпирающие ключицы, губы предвкушают прикосновение к вашим свежим губкам и вздрагивают от их робкого ответа. И четыре одинаковые грудки... А рук у меня всего две... И трясутся от нетерпения. Только коснуться их, только коснуться... И они выпрямятся... Встрепенутся пупырышки вокруг маленьких сосков со сладкокофейными обводами. А сами они набухнут и с испуганным восторгом и удивлением глянут на открывающийся мир.

На мой джазовый город... Город щиплет струны баса, бьет по клавишам рояля, и в нейлоне барабана тоже стонет, стонет город...

На поля в снегу, леса в снегу, березки пляшут на лугу...

На утомленные дубравы...

На травинку в зубах...

На свистульку из стручка акации...

На замшелую часовенку, в страхе прижавшуюся к элитному билдингу....

На зайчишку, зайку серенького, дрожащего под елкой...

На рябину, от века стремящуюся к дубу...

На месяц, вышедший из тумана. Будет резать?.. Будет бить?..

На глинистый спуск к речке Уча...

На трусы в глине...

На страдающий в печи огонь...

На рыбку-пескаря, невзначай выловленную сачком для бабочек. Ишь ты...

На тройку борзых темно-карих лошадей...

На зябкость осеннего утра...

На непостоянный ветер России...

На нервничающего у дороги чибиса...

Все у вас будет, девочки мои. Все, чем была обделена ваша мать, все, чего не хватило вам в детстве. Все, что я хочу вам дать, я вам дам. Все, что у меня есть...

А что, собственно говоря, у меня есть?.. Если подумать... Что я могу им дать? Поделиться своими болезнями? Своей усталостью? Своей нищенской пенсией, которой хватает только на лекарства? Пенсией жены своей невенчанной Оли, на которую кое-как ешь? А пьешь на башли сына Мити, который хочет, чтобы отец его мог позволить себе не думать о земном и суетном. И переть к центру Москвы по невнятным показаниям. Помышлять о чистой педофильской любви. Женитьбе сразу на двух несовершеннолетних девочках. Да еще и освященной Церковью. И писать эту хрень, которую вы сейчас читаете. Вот так вот. И хочется, и колется, и мамка не велит.

А колокола все звонят и звонят...

Бом-бом! Трям!Бом-бом! Трям!Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!Сленк-сленк, сленк-сленк, ганг!Бен-бан-бин!Бом-бом! Трям!

А впрочем, уже и не звонят. Только слышится множащееся эхо от умершего звона. Эхо растекается по Буденного, скользит на Большую Семеновскую, уходит в сторону Щербаковки, чтобы умереть в глубинах Измайловского парка. И остается от него только неясная смазанная тревога да легкая мерцалка у проснувшихся обитателей Соколиной Горы...

Глава тридцатая

Стоим мы все и смотрим на колокольню храма Великомученика Димитрия Солунского и ждем, когда вновь зазвонят колокола, взбалтывающие наши подсознания. А они не звонят. И не будут. Потому что сержант Пантюхин, поднявшийся на колокольню по своей милицейской необходимости, обнаружил отставного фельдфебеля Третьего Драгунского полка Его Императорского Величества Степана Ерофеевича Стукалова в неживом состоянии. О чем и оповестил нас, стоящих внизу, но задравших головы кверху.