Путешествие на берег Маклая

Наступило торжественное молчание, затем посыпались вопросы: что случится? что будет? что Маклай сделает? и т. п.

Оставляя моих собеседников в недоразумении и предоставляя их воображению найти перевод моей угрозы на свой лад, я ответил кратко: «Сами увидите, если пойдете».

Направляясь домой, проходя медленно между группами туземцев, я мог расслышать, что их воображение уже работает, каждый старался угадать беду, которую я пророчил.

Не успел я дойти до ворот моей усадьбы, как один из стариков нагнал меня и, запыхавшись от ходьбы, торопливо проговорил: «Если тамо Бонгу (люди Бонгу) отправятся в горы, не случится ли тангрин (землетрясение)?»

Этот странный вопрос и запыхавшийся старик показали мне, что мои слова в Бонгу произвели значительный эффект.

«Маклай этого не говорил», – возразил я. «Нет, но Маклай сказал, что тогда случится большая беда; а тангрин – большая, большая беда. Все люди Бонгу, Горенду, Гумбу, Богатим, все, все, боятся тангрин. А что, случится тангрин?» – спросил он опять упрашивающим тоном. «Может быть», – был мой ответ.

Мой приятель быстро пустился в обратный путь, проговорив скороговоркою, обращаясь к двум туземцам, которые подходили к нам: «Я ведь говорил: тангрин будет, если пойдем. Я говорил».

Все трое почти бегом направились в деревню.

Следующие дни я не ходил в Бонгу, предоставляя воображению туземцев разгадывать загадку и полагаясь на пословицу «У страха глаза велики». Я был уверен теперь, что они сильно призадумаются, и военный пыл мало-помалу начнет охладевать, а главное, что теперь в деревнях господствует разноголосица. Я не спрашивал, что мои соседи решили; они также молчали, а к войне далее не приготовлялись.

Недели через две пришел ко мне Туй, житель Горенду, самый старый мой приятель, [93] с неожиданною новостью: что он и все жители Горенду решили покинуть свою деревню, решили выселиться.

93

Тот самый, который приходил при постройке матросами корвета «Витязь» моей хижины на Гарагаси в сентябре 1871 г. и уверял, что меня убьют, когда корвет уйдет.

– Что так? – спросил я, удивленный.

– Да все мы боимся жить там. Останемся в Горенду, все перемрем один за другим. Двое уже умерли от оним мана-тамо [94] , так и другие умрут. Не только люди Горенду умирают от оним мана-тамо, но и кокосовые пальмы больны, листья у всех стали красные, и они все умрут. Мана-тамо зарыли в Горенду оним – вот и кокосовые пальмы умирают. [95]

Хотели мы побить этих мана-тамо, да нельзя, Маклай не хочет, говорит, случится беда. Люди Бонгу трусят, боятся тангрин. Случится тангрин, все деревни вокруг скажут: люди Бонгу виноваты, Маклай говорил, будет беда, если Бонгу пойдут в горы… все деревни пойдут войною на Бонгу, если тангрин будет. Так люди Бонгу боятся.

94

Мана – гора, тамо – человек или люди. Мана-тамо – люди гор.

95

Не помню латинского названия грибка, который причиняет эту болезнь кокосовым пальмам, при которой листья мало-помалу желтеют, затем делаются красными, и дерево умирает. Эта болезнь очень часто встречается на Малайском полуострове, на Яве и в многих других местностях.

Мы и решили разойтись в разные стороны, – добавил Туй все более и более унылым голосом и стал пересчитывать деревни, куда каждый из жителей Горенду думает переселиться. [96] Так как это переселение начнется через несколько месяцев, после сбора посаженного уже таро, то не знаю, чем это кончится. [97]

Я рассказал немного подробнее этот эпизод из моей новогвинейской жизни потому, что он кажется мне довольно характеризующим мои отношения к туземцам; но для полного понимания предыдущего я полагаю не лишним напомнить о том обстоятельстве, которое так помогло мне уже при первом пребывании на берегу Маклая [98] и которое представляет повторение уже несколько раз случившегося с европейцами при первых посещениях ими островов Тихого океана. [99]

96

Достойно внимания то, что этот весьма распространенный обычай – не оставаться в местностях, где случился один или тем более несколько смертных случаев, который был сообщен многими путешественниками в разных странах и который я нашел в силе между меланезийскими номадными племенами острова Люсона, Малайского полуострова, западного берега Новой Гвинеи, – встречается также между оседлыми, дорожащими своею собственностью жителями берега Маклая.

97

По случаю моего отъезда в ноябре я и теперь не знаю, приведен ли этот проект выселения в исполнение; или, предполагая, что в мое отсутствие им нечего бояться тангрина вследствие войны, более ярые приверженцы войны сделали набег на одну из горных деревень и, убив 2–6 горцев, думают, что задержали дальнейшее приготовление онима, почему и остались жить в Горенду.

98

Смотри: «N. de M. Maclay. Mijn Verblijf aan de Oostkunst van Nieuw-Guinea in de Jaaren 1871 еn 1872, Natuurkundig Tijdschrift, Batavia, 1873». Голландский перевод моего сообщения, полнее напечатанного в «Известиях Русск. геогр. общ.».

99

Примеров слишком много, и они, полагаю, достаточно известны, чтобы приводить их здесь. Вера в сверхъестественность белых продолжалась в большинстве случаев очень недолго: ром и тому подобные слабости обличали скоро их земное происхождение и помрачали репутацию.

Раз возведя меня в положение каарам-тамо (человека с луны), придав мне это неземное происхождение, каждый поступок мой, каждое мое слово, рассматриваемые в этом свете, казалось, убеждали в них это мнение. С моей стороны, мне не приходилось и не приходится лгать (напротив, правдивость до последних мелочей – качество каарам-тамо), ни играть роли или быть чем-либо особенным, так что вся моя сверхъестественность обусловливается лишь в воображении папуасов. [100]

100

Может быть, впоследствии, если найдется время и соответствующее настроение, я расскажу несколько сюда относящихся случаев.

Имей я белых слуг или живи я в близости других белых, туземцы скоро убедились бы в земном происхождении каарам-тамо, но мой образ жизни и мои привычки не смогли изменить установившегося между папуасами мнения об особенности моего существа.

Я не считаю нужным разубеждать их [101] потому, во-первых, что я обращаю мало внимания здесь, как и в других частях света, на «qu’en dira-t-on», во-вторых, потому, что моя репутация и обстановка, с нею сопряженная, представляют ту громадную выгоду, что избавляют меня от необходимости быть всегда вооруженным и иметь в доме наготове заряженные ружья, разрывные пули, динамит и подобные им аксессуары цивилизации.

101

На днях произошел весьма курьезный и характеристический разговор между одним старым туземцем Бонгу и мною. Придя в обычное время в деревню, я вошел в барлу, в которой происходил громкий, оживленный разговор, который оборвался при моем появлении. Очевидно, туземцы говорили обо мне или о чем-нибудь, что желали скрыть от меня. В барле, кроме жителей Бонгу, были гости из деревень Богатим и Били-Били. Я сел. Все молчали.

Наконец, мой приятель, Саул, которому я всегда доверял более других и с которым нередко разговаривал о разных трансцендентальных сюжетах, подошел ко мне и, положив руку мне на плечо (что было более выражением дружбы и просьбы, чем простая фамильярность, которую я имею обыкновение исключать в моих отношениях с туземцами), заглядывая в глаза, спросил меня масляным голосом: «Маклай, скажи, можешь ты умереть? Быть мертвым, как люди Бонгу, Богатим, Били-Били?» Вопрос удивил меня своею неожиданностью и серьезным, хотя просительным, тоном, которым он был сказан. Выражение физиономий желающих услыхать мой ответ присутствующих показало мне, что не один Саул спрашивает.

На ясный вопрос следовало дать ясный ответ, но который следовало прежде обдумать. Тем более необходимо было обдумать, что туземцы знают, убеждены, что Маклай не скажет неправды. «Балал Маклай худи» (слово Маклая одно) вошло между ними в пословицу, в верности которой им никогда не приходилось сомневаться. Скажи я «нет», пожалуй, завтра или через несколько дней представится случай уличить Маклая во лжи. Скажи я «да», я поколеблю сам значительно мою репутацию, которая особенно важна для меня именно теперь, несколько дней после запрещения войны.

Эти соображения промелькнули гораздо скорей, нежели я написал последние строки. Чтобы иметь время обдумать ответ, я встал и прошелся в длину барлы, как бы ища что-то (собственно, я искал ответа). Наконец, остановившись, я снял со стены солидное папуасское копье. Я выбрал нарочно самое тяжелое; подошел с ним к Саулу, который, следя за моими движениями, стоял посреди барлы, подал ему копье, а сам, отойдя несколько шагов, остановился против него.

Затем, сняв шляпу, которой широкие поля скрывали мое лицо (чтобы туземцы могли по выражению лица видеть, что Маклай не шутит и не моргнет, что бы ни случилось), сказал: «Попробуй, посмотри, могу ли я умереть». Недоумевающий Саул, хотя понял теперь смысл моего предложения, не подняв даже копья, первый заговорил: «Арен, арен» (нет, нет), между тем как несколько из присутствующих бросились ко мне, как бы желая загородить меня от копья Саула своим телом. Простояв еще несколько времени в ожидании пред Саулом и назвав его даже шутливым тоном «бабою», я сел между туземцами. Ответ оказался удовлетворительным, так как никто ни разу после этого случая не спрашивал, могу ли я умереть.

Проходит уже третий год, и ни один папуас не перешагнул еще порога моего дома ни на Гарагаси, ни в Бугарломе: незначительный негативный жест каарам-тамо достаточен, чтобы держать, если хочу, туземцев в почтительном отдалении. Пристальный взгляд каарам-тамо, по мнению папуасов, достаточен, чтобы наносить вред здоровым [102] и исцелять больных. Мне не приходится носить при себе воинственную амуницию и в незнакомых деревнях быть постоянно «au qui vive?» и т. д.

102

Это было причиною, как я узнал теперь, что в 1871 г. в продолжение с лишком 4 месяцев туземцы скрывали от меня своих жен и детей, что еще и теперь случается в горных деревнях.

Эта репутация дает мне иногда возможность видеть и узнавать многое, что, вероятно, осталось бы для меня тайною, если бы в идеях туземцев я был не каарам-тамо, а простой белый человек. Она приносит также и туземцам ту несомненную пользу, что благодаря ей я был в состоянии не допустить несколько раз междоусобные войны, чем избавил туземцев от всех соединенных с ними бедствий.

Признаюсь, однако, что если бы потребовалось для сохранения этой репутации не единственно пассивное молчание, но иногда и уклончивые ответы, я вряд ли воспользовался бы долго ее покровом; и в таком случае мне, конечно, не удалось бы прожить так мирно и спокойно, как я живу вот уже около 3 лет между туземцами.

Сообщив в общих чертах о моих работах, о направлениях моих экскурсий и о способах для этих путешествий, рассказав некоторые эпизоды, прерывавшие иногда мою спокойную жизнь, и познакомив, наконец, читателя с причинами, которые помогают мне без особенных хлопот уживаться с папуасами, перейду к обратной, теневой, стороне медали.

Сюда относится, во-первых, нездоровье мое и моих людей, которые чаще были больны, чем я. Кроме моей старой знакомой – лихорадки (Febris remittens) с ее непредвиденными и неправильными пароксизмами, которые являются иногда в форме сильных невралгий (neuralg. ram. I et Nervi Trigemini), род хронического Dermatitis [103] , особенно ног, заставляет меня проводить целые дни, иногда даже недели (!) дома, и, как назло, это нездоровье было причиною, что мне пришлось упустить случай (пока еще не возвратившийся) предпринять экскурсию, которая помогла бы мне дополнить мои наблюдения над обычаями туземцев.

103

Да извинят гг. дерматологи мне это чересчур общее название; пока не могу приискать в памяти более специального, подходящего к физиономии болезни, которая, будучи, как кажется, вызвана ничтожными ушибами, царапинами, трением обуви, одежды и т. п., перешла в значительные, хотя поверхностные раны, нарывы, сопряженные с опухолью желез и т. п.; вероятно, основною причиною всех этих «приятностей» были не ушибы и царапины, а общая анемия вследствие неподходящей для белого туземной пищи, на которую я обречен обстоятельствами.

Другая неприятность состояла в недостатке европейской провизии и многих весьма важных мелочей (между прочим, бумаги, чернил, стальных перьев, носков и т. п.), запас которых или истощился, или которые были забыты и утрачены при переезде моем сюда из Батавии.

Главною причиною этой неприятности было почти годовое запоздание прихода ожидаемого судна. Об этом несколько слов.

Я упустил из вида, что с членом коммерческого сословия условия и поручения должны сопровождаться положительными доказательствами, что при выполнении их он не будет в убытке; я не догадался подкрепить мою просьбу о присылке судна за мною [104] в ноябре или декабре 1876 года некоторою суммою наличных денег, векселем или тому подобным ручательством. Моя непрактичность была наказана: я остаюсь вот уже 20 месяцев [105] без писем и принужден изловчаться прожить с запасом провизии на 5 или 6 месяцев [106] .

104

Судно не должно было прийти нарочно для меня одного из Сингапура, но, посещая торговые станции своей фирмы на островах Тауи, Агомес, Каниес, должно было лишь зайти за мною на берег Маклая.

105

Я получил адресованные мне письма, прибыв в Сингапур, в конце января 1878 г., следовательно, оставался на этот раз 23 месяца без писем.

106

Это обстоятельство, принудив меня употреблять, главным образом, туземную пищу, имело для моего здоровья очень серьезные последствия и было главною причиною моей почти 7-месячной болезни в Сингапуре.