Путешествие на Запад. ТОМ III

Старец опустился на колени и произнес:

– О Великий Мудрец! Я дух земли у этой горы, которая называется Тернистой. Я знал, что ты прибудешь сюда, но не успел приготовить достойное тебя угощение. Прошу отведать хотя бы этих простых блинов, которые подношу тебе, твоему наставнику и остальным путникам. Здесь на расстоянии восьмисот ли вы нигде не встретите человеческого жилья. Прошу всех вас подкрепиться немного и утолить голод.

Чжу Ба-цзе не скрыл своей радости. Он выступил вперед и стал засучивать рукава, собираясь отведать блинов. Однако Сунь У-кун, внимательно приглядевшись к старцу, закричал:

– Постой! Мы повстречались с недобрыми людьми! Не торопись!

Обратившись к старцу Сунь У-кун продолжал:

– Какой же ты дух земли? Вздумал провести меня, старого Сунь У-куна? Ну-ка, отведай моего посоха!

Старец, видя, что Сунь У-кун действительно собирается ударить его, быстро повернулся к нему спиной и сразу же превратился в порыв ветра, который со злобным свистом подхватил Танского монаха, поднял его в воздух, закружил и умчал неизвестно куда. Сунь У-кун так опешил, что не сообразил даже пуститься в погоню; Чжу Ба-цзе и Ша-сэн, побледнев, растерянно переглядывались. Белый конь тоже перепугался и заржал. О том, как трое спутников Танского монаха и его конь глядели во все стороны в полном смятении, а затем принялись метаться в бесплодных поисках, мы здесь рассказывать не будем.

Обратимся к старцу-оборотню, который с помощью своего беса-слуги примчал Танского монаха ко входу в каменное помещение, окутанное туманом, и осторожно опустил его на землю, а затем, поддерживая обеими руками, ласково произнес:

– Премудрый монах! Не бойся. Мы вовсе не плохие люди. Я – один из восемнадцати гунов, владеющих Тернистой горой. Прошу тебя в эту тихую лунную ночь познакомиться с моими друзьями и побеседовать с ними о стихах, развлечься немного и развеять свою тоску.

От этих слов Танский монах пришел в себя, успокоился и широко открытыми глазами стал осматривать местность. Удивительной красоты картина открылась его взору:

Что может быть прекрасней этих мест, Чтоб тела чистоту хранить и духа? Куда ни взглянешь – облака окрест: Они белее снега, легче пуха… Земли здесь вдосталь, много и воды, И, коль работы не страшатся руки, Тут зашумят зеленые сады, Зашелестят высокие бамбуки. До самого утра здесь хор гремит Лягушек, в тихой заводи живущих, Чудесный аист свой полет стремит К высоким скалам в изумрудных кущах…, Как на вершине Хуашань, красив Восходов и закатов яркий пламень, И кажется, что, небо озарив, Тяньтайцы плавят философский камень… Пусть кто-то ловит рыбу на луне И вспахивает облако седое, Ты не найдешь в той сказочной стране Такого небывалого покоя, Который обретаешь только здесь, В тот лунный час, когда уходит горе, И в думы погружаешься ты весь, Глубокие и вечные, как море.

Танский монах не мог налюбоваться окружавшей его красотой. Между тем взошла луна, засияли звезды и послышались оживленные голоса:

– Наш правитель, восемнадцатый гун, привел сюда премудрого монаха!

Наставник Сюань-цзан поднял голову и увидел трех старцев. Первый из них, тот, что шел впереди, был статный, благообразный и совершенно седой; казалось, голова его покрыта инеем. У второго волосы были черные с зеленоватым оттенком и непрерывно колыхались; третий, темнолицый, выглядел очень робким и скромным. Все трое были совершенно различными по наружности и по одеянию. Приблизившись к Танскому монаху, они совершили перед ним вежливый поклон. Сюань-цзан ответил на приветствие, а затем спросил их:

– За какие же мои добродетели вы, достопочтенные праведники-отшельники, соизволили проявить ко мне столь высокие чувства любви и почтения?

На это правитель горного хребта, гун восемнадцатый, смеясь, отвечал:

– О премудрый монах! Мы давно слышали о твоих высоких моральных совершенствах и с нетерпением ждали случая увидеть тебя. Наконец пришел долгожданный день и мы обрели это счастье. Если ты в самом деле не поскупишься одарить нас своими поучениями, каждое слово из которых нам дороже жемчуга, и поговоришь с нами по душам, то мы вполне убедимся в силе твоей созерцательности и уверимся в том, что ты принадлежишь к подлинной школе правоверных.

Танский монах низко поклонился и произнес:

– Разрешите узнать, уважаемые праведники, как вас величать.

– Вот этого мужа, – сказал гун восемнадцатый, – с головой седой, словно иней, мы зовем Гун Чжи-гун, что значит беспристрастный, прямой гун; того, у кого волосы черные с зеленоватым отливом, мы зовем Лин Кун-цзы, что значит мудрец, витающий в небесах, а скромного и робкого – Фу Юнь-соу, что значит старец, обметающий пыль с облаков. Меня же зовут просто Цзин-цзе, что значит крепкий, как сучок.

– А как велик возраст у почтенных мужей? – поинтересовался Танский монах.

Первым отвечал Гун Чжи-гун:

Мой возраст – тысячелетний, Но строен, как в юности, стан, Всегда я в одежде летней, Чей запах душист и прян; Как кружевное плетенье Изгибы моих ветвей, Бегут от них легкие тени, Как сотни проворных змей… Меня посещают птицы, Чьих крыльев размах широк, К Познанью мой дух стремится, Подходит мудрости срок Рожден я прямым и твердым И старости не боюсь – Она не помеха гордым, И ей я не поддаюсь. Пусть я не простого рода, Приют мой – в чаще густой, Минуют меня невзгоды И мир с его суетой.

Когда Гун Чжи-гун закончил, заговорил с усмешкой Лин Кун-цзы:

Мне тоже немало лет – Их с тысячу наберется. По возрасту я – дед, Но ствол мой к земле не гнется. Не страшен мне вихрь и град, Крепка моих сучьев сила, Свой изумрудный наряд Поныне не износил я В тиши заповедных рощ, Как юноше, мне не спится, И шелест мой, словно дождь, В прохладе ночной струится. С помощью цепких своих Корней сумел овладеть я Щедротами недр земных И тайнами долголетья. Я птицам приют даю, Владеющим дивной силой, Мне дружбу дарит свою Сам аист сереброкрылый. Мудрей всех пернатых он, Умеет менять обличье – То с виду он, как дракон, То снова повадка птичья… Я знатного рода сам, В лесу – не последний житель: Мой вид украшает храм И праведника обитель.

После него стал говорить Фу Юнь-соу. Он тоже засмеялся и прочел стихи о себе:

Срок в тысячу лет, что прожит, Оставил на мне свой след: Ничто меня не тревожит, В очах моих меркнет свет. В дремотном, благом покое, Бездумная жизнь течет, И мир с его суетою Не манит и не влечет. А был я молод когда-то И к радостям не суров… Любили меня, как брата, Шесть добрых весельчаков, И семь мудрецов известных Спешили ко мне прийти, Чтоб правду искать совместно И к ней обретать пути. Давно уже отзвучали Знакомые голоса. И никнет в немой печали Былая моя краса.

Наконец заговорил гун восемнадцатый, по прозванию Цзин-цзе:

Одиннадцатый век Живу я на этом свете, Но времени рьяный бег Ничем меня не отметил. По-прежнему зелен я, Могуч и хорош собою, И праведные друзья Досуг свой делят со мною. Собравшись в моей тени, Ведут мудрецы беседу – Все тайны знают они, Им путь к совершенству ведом. Питает меня земля Своим благотворным соком, Не ведаю жажды я Ни в зной, ни в мороз жестокий. Цвету я в долине той, Где мрут дерева другие, Не властвуют надо мной Разгневанные стихии.