Путешествие на Запад. ТОМ III

Струился родничок из-под скалы, Прекрасные цветы благоухали, Все уголки обители пленяли Своей необычайною красой. Достойны были всяческой хвалы Все те, кто в ней порядок соблюдали, И пыль и паутину обметали, Следя за благолепной чистотой.

Танскому монаху очень понравилась эта праведная обитель, и чувства радости и сердечного расположения раскрылись в нем. В состоянии полного восторга он не удержался и произнес:

Сердце того, кто отверг все мирское, схоже с луной: Чисто и светло оно: на нем – ни пылинки земной. Старец Цзин-цзе усмехнулся и сразу же сложил вторую строку: Дар же его стихотворный велик и непревзойден, Ибо черпает в небе свое вдохновение он. За ним сложил третью строку Гун Чжи-гун: Цветистой парче подобен слов его дивный узор: Радует слух, как ткань золотая радует взор. Четвертую строку сложил Лин Кун-цзы: Мудр стихотворец, а строки его, как звезды, ясны – Им украшенья излишни, ему хвалы не нужны. Пятую и шестую строки прочел Фу Юнь-соу: Шесть величайших династий стерты уж с лика земли, С ними веселье, и роскошь, и наслажденья ушли, На лучшие главы Сышу наложен запрет, Ищешь напрасно ты оды Шицзина – их уже нет.

– У меня случайно вырвалась одна строка нескладного стиха, – сказал Танский монах, – и обо мне поистине можно сказать, что я машу топором у дверей дома Лу Баня. Ваши же стихи, которые я только что услышал, свежи и изящны. Судя по ним, вы настоящие мастера поэзии.

– А ты, пожалуйста, не отвлекайся, – сказал старец Цзин-цзе. – Помни, что монахи начатое дело доводят до конца. Ты сложил первую строку, почему же не заканчиваешь стих? Прошу тебя, продолжай.

– Это мне не под силу, – стал отнекиваться Танский монах. – Очень прошу тебя, уважаемый гун, сделай это вместо меня.

– Ну и хорош, нечего сказать, – шутливо воскликнул гун, – ты ведь сам начал слагать стих, почему же отказываешься закончить его? У тебя нет никаких оснований скупиться на свои рифмы, они дороги нам, как жемчужины…

И пришлось Танскому монаху завершить начатое им стихотворение следующими двумя строчками:

Чай поспевает, тихо на ложе я полулежу, Взором за легкою птицей, слухом за ветром слежу. Сами приходят стихи – лишь стоит уста разомкнуть… Чувством сладчайшим весны моя преисполнена грудь.

– Какая великолепная строфа! – воскликнул гун восемнадцатый. – До чего хорошо звучит: «Чувством сладчайшим весны моя преисполнена грудь».

– Цзин-цзе! – обратился Гун Чжи-гун к правителю горного хребта, – ты прекрасно разбираешься в поэзии, потому и смакуешь последнюю строку. А почему бы тебе самому не начать следующее стихотворение?

Правитель горного хребта гун восемнадцатый был в ударе и не заставил себя упрашивать. Он сам предложил разыграть стихотворную игру:

– Я начну первую строку с последнего слова предыдущего стиха, а вы по очереди слагайте последующие строки таким же образом.

С этими словами он начал:

Грудь моя дышит привольно, а сам я зелен и щедр, Не страшен мне зной палящий, не страшен и зимний ветр. – Ну что ж, – сказал Лин Кун-цзы, – я продолжу с последнего слова твоего двустишия: Ветры утихли, но пляшет тень моих легких ветвей, Любуется путник красою неугасимой моей. Вслед за Лин Кун-цзы выступил Фу Юнь-соу: Моей седине достойной, стройному стану к тому ж Может завидовать каждый в преклонном возрасте муж. Последним выступил Гун Чжи-гун: Муж, здесь стоящий пред вами, собою поддержит трон, Также и дом укрепит он со всех четырех сторон, И рукоятью секиры также окажется он.

Танский монах слушал, беспрестанно восторгался, а под конец сказал:

– Какие блестящие стихи! Они сверкают, словно снег под яркими лучами весеннего солнца! Их утонченность возносится за облака. Вдохновленный вашими стихами, я осмелюсь предложить еще одно двустишие для начала, хоть и не обладаю никаким талантом.

Гун Чжи-гун перебил его:

– О премудрый монах! Ты такой добродетельный муж, так много положил трудов на воспитание в себе высоких качеств. Тебе не подобает играть с нами в эту игру. Прошу тебя, сложи нам лучше целое стихотворение. Может, кто-нибудь из нас в ответ тоже сложит стихи, созвучные твоим!

Танскому монаху пришлось согласиться. С улыбкой он прочел следующие стихи:

Дорога на Запад должна меня увести, Книги священные там я смогу обрести, Чтобы благое ученье дальше по свету нести. Счастье великое встретил я в трудном Пути, Видя, как дар ваш до неба сумел возрасти, Благоуханнейшим древом сумел расцвести. Быть вам в почете, друзья, и в великой чести Ныне и вечно, и всюду, во всех десяти Света частях, коль сумеет зло отвести, Сетью его не дадите себя оплести, Благо и Истину будете в сердце блюсти, Дабы в обитель блаженства свой дух вознести!

Четверо старцев выслушали это стихотворение с нескрываемым восторгом. Гун восемнадцатый воскликнул:

– Хоть я и стар и глуп и с моей стороны было бы дерзостью слагать стихи после вас, я все же попытаюсь:

Высокомерен я и горд, зовут меня Цзин-цзе, Сам славный Чунь и дивный Цзы уступят мне в красе, И по сравнению со мной юнцы – деревья все. В ущельях горных на сто чжан ложится тень моя, Она струится, как ручей, и вьется, как змея, Питает мощь моих корней бессмертная земля. Дружу я с небом и с землей. Сегодня, как и встарь, Пошлет мне солнце жаркий луч, луна зажжет фонарь, Как прежде, светел и пахуч смолы моей янтарь Меня печалью не гнетет веков прошедших ряд, И дождь люблю я, и росу, и непогоде рад, Мне ветер мил, он мне всегда, в любой невзгоде – брат. Но красоты не сохранить, когда начнешь стареть: Когда угаснет блеск листвы, коры угаснет медь, Кто скажет надо мной «увы» – на это мне ответь.

– Начало у этого стиха очень бодрое и мужественное, – сказал Гун Чжи-гун, – каждая строка связана с другой, но в последних двух строках ты чересчур себя принизил. А в общем недурно, очень даже недурно! Я тоже хочу попробовать сложить стих под стать твоему, хоть и стар и несмышлен.

С этими словами он начал:

Тебя я выслушал – теперь внемли моим речам Являю я прекрасный вид внимательным очам, Когда свет лунный серебрит мой купол по ночам… Когда, бессонный, в тишине несу я свой дозор, Средь преисполненных красы величественных гор, Когда алмазами росы блистает мой убор, Благоухание мое разносится вокруг, Бесшумно пашет облака великий звездный плуг, И на меня издалека глядит луна – мой друг. Сам царь пернатых свой полет стремит под сень мою, Я каллиграфам четырем всегда приют даю, Я охраняю дивный храм – ему стихи пою Под эту песнь священный храм благие видит сны, Я этой песней славлю всех, что в мир сей рождены, И пору радостных утех – пришествие весны.

Лин Кун-цзы рассмеялся и стал расхваливать его:

– Хороши стихи! Очень хороши! – молвил он. – Вот уж, действительно, как говорится: «Они сверкают так же ярко, как луна в небе». Где уж мне, старому, сочинить такие стихи? Но все же неловко пропускать свой черед. Дай-ка и я попробую сочинить что-нибудь.

– И он прочел:

Пригоден мой могучий ствол для балок и стропил, Где человек своим трудом под песню звонких пил Возводит новый прочный дом – там дорог я и мил. Опора государя – Друг, не лицемер, не льстец, Опора дома – из стволов положенный венец. Как друг вхожу под каждый кров, как к сыновьям – отец. Дыханье уст моих бодрит и освежает грудь Того, кто в жаркий летний день, оставив трудный путь, Войдет в мою густую тень от зноя отдохнуть. Существованию моему положен долгий срок, В подземном царстве мощь корней моих берет исток, Уходит в небо ширь ветвей, настолько я высок. Я красотою не кичусь, мой гордый вид суров, И потому не нахожусь средь редкостных цветов, Среди изнеженных дерев причесанных садов.