Путешествие в будущее и обратно
Шрифт:
И оказалось, что я не первый у него такой «клиент». «Вы, наверное, к Юрию Штейну едете, родственнику Солженицына! — щегольнул сотрудник «Шинбета» своей профессиональной осведомленностью, действительно, меня немного этим удивив. — Я с ним знаком, хороший парень! Передавайте ему привет от меня!».
Мы с шинбетовцем еще немного поговорили о положении в Советском Союзе, и он отвез меня в замок. Контраст с советскими реалиями и с КГБ был, конечно, впечатляющим.
В Шенау мы пробыли два дня, потом несколько дней прожили в Вене в пансионе, куда нас поместила американская организация «Хаяс», взявшая нас под опеку и на содержание, как и всех, кто не ехал в Израиль. Интересно, что финансировал «Хаяс» знаменитый американский еврейский фонд «Джойнт». Тот самый, который финансировал
Вена мне представилась чопорной, стерильно чистой, немного даже сонной. Витрины, товары в магазинах подавляли своей роскошью. И в Вене я впервые столкнулся с неожиданным психологическим феноменом. Раньше, приезжая в новые области, особенно в западные, «заграничные» (Прибалтика, Закарпатье), я остро воспринимал их новизну и наслаждался этим, представлял себе, как там жили люди раньше. А теперь, попав на настоящий Запад, я вдруг перестал испытывать радость и наслаждение от новизны. Я перестал ее остро ощущать, словно между мною и окружающим миром появилась какая-то пелена. И мир за этой пеленой (тоски? отчужденности?) потерял свои краски, или они очень потускнели. Давило ощущение, что это все чужое и чужим останется. И это происходило только из-за того, что я не имел возможности вернуться на родину, не был ни туристом, ни гостем, а был эмигрантом, до которого никому нет дела, как до нищего. Отсутствие хорошего знания какого-либо западного языка еще больше усиливало эту «пелену» отчуждения.
В венском «Хаясе» произошла неожиданная встреча с семьей эмигрантов из Москвы, в которой было двое детей — сын и дочь. Сын, юноша лет шестнадцати, услышав мою фамилию, подошел ко мне и сказал, что он учился в Москве в одной школе и в одном классе с моим старшим сыном Сергеем, который просил его разыскать меня и сообщить, что он отрекался от меня по телефону для прослушивателей из КГБ, чтобы эта организация не помешала ему поступить в физтех, но что он понимает меня, любит и постарается приехать ко мне после окончания учебы. Я был, разумеется, счастлив это услышать.
Потом мы подружились с этой семьей. Глава семьи, крупный инженер-энергетик, был очень славным человеком, литовским евреем с удивительно необычными и красивыми именем и фамилией: Эзра Иодидио. Его родители выехали в начале войны в Россию, в Москву, где он после этого учился и жил.
Когда набралась приличная группа эмигрантских семей, желавших ехать в Америку, сотрудники «Хаяса» посадили нас в поезд, шедший в Рим. Днем мы ехали через Альпы, не отрывались от окон, но по Италии проезжали ночью и в Рим прибыли утром.
Рим поразил полным контрастом с Веной. Вышли мы на привокзальную площадь, и сразу почувствовали вокруг легкую и светлую атмосферу, что-то похожее на Грузию. В Риме были такие же, как и в Вене, изобильные витрины, а люди были одеты, пожалуй, даже лучше, ярче, но все вокруг было как-то проще, раскованнее, даже по-родному безалаберно. Живее были лица, громче речь, много толчеи, хватало и мусора. Ну и тепло и солнечно было, как весной, хотя на дворе стоял ноябрь. И это первое общее ощущение простоты, открытости, теплоты не ослабло со временем. Но и в Италии сохранялась пелена отчужденности, хотя она ощущалась там не столь болезненно, как в Австрии.
При выходе с вокзала в город произошел поразительный инцидент. Мы увидели вокруг много полиции и полицейских автобусов, и встречавшие нас служащие римского «Хаяса» объяснили, что в городе забастовка транспорта, и поэтому мы должны подождать, пока приедет хаясовский автобус. И тут я вдруг услышал, как приехавшие с нами эмигранты начали возмущаться: «С жиру бесятся! Коммунисты все! Злоупотребляют свободой, их бы в Советский Союз!» и т. п. Я что-то сказал, если бы, мол, они не бастовали, то и жили бы как в СССР, но на меня посмотрели с удивлением, как на дурачка. В мое сердце тогда закрался ужас. В России все стенали: нет свободы!
а тут — «злоупотребляют свободой»! И это только сойдя с поезда и ничего не зная о стране, о положении и требованиях забастовщиков! Комментировать такое я просто не в состоянии, тут бездна открылась, бездна эгоизма, от которого гибнет Россия!В Риме мы прожили 11 месяцев — огромное время, и Италия стала моей второй родиной. Когда я попадаю в Италию, то испытываю настоящую ностальгию.
Первую неделю мы, как и в Вене, жили в пансионате, а потом, закончив оформление в «Хаясе», переехали в квартиру, где еще жили Штейны. Квартира их находилась в маленьком рабочем предместье Рима — Витинии. Великолепная была двухкомнатная квартира, с большими светлыми комнатами, балконом, большой кухней и ванной. От «Хаяса» мы получили деньги на оплату квартиры плюс деньги на питание. Потом мы поняли, что по западным меркам это было немного, но нам вполне хватало. Питались мы лучше, чем в Москве. Кроме того, для эмигрантов были организованы бесплатные курсы английского языка.
В Нью-Йорке, где я начал работать на «Свободе», я стал вести серию передач «Первые впечатления», и, естественно, одними из первых были передачи об Италии. Приведу здесь в сокращении текст передачи, которую я назвал: «Италия и итальянки».
«На мой взгляд, кроме общего благорасположения итальянцев, есть и еще одна серьезная причина, почему так приятно жить в Италии — это обилие красивых женщин, умеющих к тому же красиво одеваться и красиво себя держать. Я бы даже сказал, что в Италии слишком много красивых женщин, если бы тут имело смысл понятие «слишком». Может быть, строго говоря, по-настоящему красивых женщин в Италии не так уж много, как кажется, но я не признаю в этом деле «строгого суда». По мне самая волнующая красота — именно «кажущаяся»...
Интересно, что если мужчины в Италии держатся очень просто и мягко, то женщины заметно более строги. Но в этой их строгости нет и следа чванства или этакого презрительного, кислого взгляда на мир и на людей, характерного порой для красивых женщин там, где их мало. Когда с каким-нибудь вопросом обращаешься к итальянке, хоть самой раскрасивой, она не смотрит на тебя надменно, а улыбается так же душевно и доверчиво, как и итальянские мужчины.
И как итальянки танцуют! Дух захватывает, сколько остроты, выразительности, свободы! Чтобы так танцевать, надо так жить. Танцевать, что называется, с пеленок. И в известном смысле, видимо, так оно и есть. На первом этаже дома, в котором мы жили, размещалась начальная школа. Двери ее были постоянно распахнуты. Однажды, помню, я заглянул внутрь во время перемены, привлеченный веселой музыкой и топотом. Оказалось — вся школа плясала! Начиная от малышей-первоклассников. Просто так, от избытка сил и хорошего настроения. И вместе с учениками танцевали их учительницы. Две молодые, очаровательные и гордые итальянки. Я работал в свое время учителем и хорошо понимаю, что все это значит.
Между прочим, эти две молодые учительницы приезжали в школу на своих маленьких, вертких «фиатах». И если одна из них была в брюках, то другая обязательно в мини. Я недоумевал: сговариваются они, что ли? Часто они уезжали из школы на больших машинах, за рулем которых сидели мужчины.
Италия давно уже стала автомобильной страной, и итальянцы любят проводить свидания в своих машинах. Если бы не это обстоятельство, то влюбленных парочек на улицах Италии было бы, наверное, больше, чем одиноких прохожих.
Запомнилась мне в этой связи живописная символическая картина. Сразу за нашей Витинией, раскинувшейся на гряде высоких холмов, пролегала долина небольшой речушки. Внизу, у подножия этих холмов, сохранилась старая, времен Второй мировой войны, созданная фашистами фортификационная линия. Всюду угадывались следы окопов, склоны холмов были утыканы вросшими в землю массивными дотами, каких я не видел и под Москвой, — каждый с метровыми железобетонными стенами и парой черных амбразур. Издали эти доты напоминали проломленные черепа. Во многих из них зияли трещины и дыры, образовавшиеся, видимо, в результате попадания снарядов огромной силы. И мерещилось, что внутри их обязательно должны тлеть кости и черепа убитых солдат.