Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Нарты поставили на полозья, и экспедиция двинулась, держа направление на мыс Блоссом, на погребенное подо льдом и снегом моржовое лежбище. Где-то на подступах к нему должна быть избушка.

Павлов пристально всматривался в густеющую тьму, стараясь не пропустить домик. Правда, Ыттувги уверял, что точно знает, где он, но зимний пейзаж часто обманывает глаза, и иной раз долго приходится блуждать по снежной равнине. Однообразие белизны, пусть даже окрашенной зарей и свечением неба, превращает какой-нибудь камешек в человеческую фигуру, в одинокую ярангу… В детстве, когда Михаил Павлов учился управлять упряжкой у деда Паата, на коротком пути от Уэлена до Кэнискуна чего только не мерещилось. Тогда возили уголь в мешках, и выпавшие на снег черные угольки казались оленями, волками, ярангами, людьми и даже стойбищами, если просыпалась целая горсть… Трудное было время, военное, холодное и голодное, хоть война и шла за десять с лишним тысяч километров от этих берегов.

Глянув на торчащую из-под снега трубу и краешек крыши, Павлов понял, что здесь большого уюта не жди: домик, может, забит снегом и внутри.

Достали лопаты и принялись откапывать дверь. Она была хорошо и ладно пригнана. В железной скобе вместо замка торчал кусок гладко оструганной палки. Павлов вынул палочку и потянул дверь на себя. Она с трудом открылась, впуская путника в небольшой тамбур. К счастью, снега в тамбуре почти не было, и следующая дверь в комнату, высоко поднятая над земляным полом и обитал оленьими шкурами, отворялась довольно легко.

Из комнаты пахнуло долгой нежилью и еще чем-то знакомым, но непонятным.

Павлов зажег спичку и при свете короткого и тусклого пламени успел разглядеть то, что поразило и заставило тут же зажечь вторую спичку: все стены небольшой комнатушки были сверху донизу заполнены аккуратно расставленными на стеллажах книгами!

— Какомэй! — воскликнул Кантухман. — Академия наук!

— Ты смотри! — прищелкнул языком Малышев, проходя с зажженной спичкой вдоль слегка заиндевелых корешков, — Вот это богатство! Вот почитаем! Да тут можно годами жить и не скучать!

На столе стояла керосиновая лампа с тщательно протертым стеклом. Стылый фитиль долго не зажигался. Но когда комната осветилась устойчивым и ярким светом, Павлову показалось, что он попал в сказку.

Не раздеваясь, позабыв о том, что надо первым делом устроить собак, почистить трубу и разжечь печку, путники с лампой в руке обошли всю комнатку, высвечивая чуть припорошенные инеем названия книг: Норденшельд «Плавание на Веге», Визе «Моря советской Арктики», пятитомник Амундсена, выпущенный еще до войны издательством Главсевморпути, комплект магаданского альманаха «На Севере Дальнем» и еще одна редкость — подшивка журнала «Советская Арктика»…

Откуда же этакое богатство? Романы, повести, стихотворные сборники… Кто собрал эту удивительную библиотеку? Здесь, казалось, было все, что могло насытить любопытство каждого: художественная литература, история исследования советской Арктики, мемуары полярных исследователей, философия и даже научная фантастика, которую Михаил Павлов не любил за то, что авторы этих произведении укрывали землю пластмассовым колпаком и всячески «утепляли» Арктику. В комнатке лишь слышались вздохи и приглушенные возгласы восхищения:

— Ты знал об этом? — Павлов обернулся к Ыттувги и кивнул на книжные полки.

— Знал. Первые книги здесь появились еще в то время, когда тут работал Георгий Ушаков. Потом каждый, кто приезжал сюда, что-нибудь оставлял для этой библиотеки. Так мне рассказывал отец. Метеостанция открывается только с началом навигации. На зиму ее консервируют. Каждый год новый человек приезжает. И оставляет свои книги.

С трудом оторвавшись от полок, затопили печку, поставили чайник, кастрюлю со льдом, чтобы согреть воду и сварить пельмени.

Когда хозяйственные дела были закончены и на деревянных топчанах расстелили оленьи шкуры и спальные мешки, Павлов снова вернулся к книжным полкам.

Тесно прижавшись, стояли в ряд шесть томов довоенного академического собрания сочинений Александра Сергеевича Пушкина, Павлов вынул один из них, разлепил промерзшие покрытые инеем страницы и прочитал щемящие строчки, такие знакомые, сразу же вернувшие Михаила Павлова на много лет назад. Эти стихи он впервые прочитал в чукотской школе в Уэлене, едва владея своим родным русским языком.

Отец Павлова приехал на Чукотку в конце тридцатых годов директором пушной фактории. Миша еще был слишком мал, чтобы помнить высокий прибой, на котором вельбот с приезжими влетел на берег и опрокинулся. Но зато он хорошо запомнил круглый сборный домик, мало отличающийся от здешних яранг, стоящий на берегу и обложенный дерном до самой крыши. В нем были две квартиры. Одну, окна которой выходили на лагуну, занимали Павловы. Когда задувал ураган с юга, бывало, что стекла со звоном вдавливало внутрь, и ветер подхватывал белье, бумаги, куски меха. В такие дни Миша старался улизнуть из дому и вместо со своим другом Гономом отправиться на лагуну. Сгибаясь под ветром, ребята забирались на противоположный берег и оттуда, подставив ветру матерчатую камлейку, словно на парусах, мчались на санках с полозьями из расщепленных моржовых бивней. Санки смастерил Мише старик Рычып, живший в яранге рядом с круглым деревянным домиком. Старик славился своим мастерством и сделал русскому мальчику такие санки, каких ни у кого не было: деревянные планки были гладко обструганы и отполированы, а на костяных полозьях Рычып изобразил в картинках сказку о добром великане, который помогает охотникам преодолевать бурю и тяжелые льды.

Когда пришло время Мише идти и школу, в селении появились еще двое русских девочка Римма Широкова и Володя Пенкин. И тогда Миша понял, что русский язык он едва-едва знает. Правда, он считал, что его родным языком является чукотский, на котором в селе говорили все, даже его родители. В школе учитель Иван Теркинто с улыбкой заметил:

— Какой же ты русский, если русские слова произносишь так, будто ты чукча?

Мише был непонятен упрек учителя, но почему-то стало стыдно. Он рассказал об этом дома.

Отец сказал:

— Не горюй, по-русски ты научишься быстро говорить. Верно, это твой родной язык. Но и чукотский тебе тоже родной, потому что первые свои слова ты произнес на нем.

И все же Миша Павлов решил, что научится русскому языку так, что в будущем его никто не сможет больше попрекнуть. Через год он говорил уже не хуже своих русских сверстников — Риммы и Володи.

В остальном же его детство протекало так же, как и у его чукотских друзей. Он ходил на охоту. Зимой — на дрейфующий лед, пересекая припаи напротив мыса Дежнева, на изрезанные разводьями движущиеся ледяные поля Берингова пролива. Весной — на утиную охоту к Пильхыну, проливу, соединяющему лагуну с морем; бил нерпу с ледяного берега. Летом на вельботе в открытом море гонялся за моржами, плывущими меж льдин, преследовал китов и белух, а поздней осенью крался с длинным копьем бить зверя на галечном пляже у кипящего прибоя.

От своих земляков он перенял неторопливость в разговоре, отличное знание разных примет, выносливость и силу.

Но в школе рядом с ним за партой сидела Римма Широкова, которая насмешливо и снисходительно посматривала на него, когда Миша дремал на уроках, возвратившись под утро с весенней утиной охоты.

На переменах он рассказывал ей о долгом солнце, от которого трескалась кожа и слезились глаза, о блеске льда, о шорохе осыпающихся в воду кристалликов снега, о шуме тысячекрылых птичьих стай…