Путешествие в Русскую Америку

За чаем, за красиво накрытым столом, мы ведем уже современные разговоры — о перестройке, о гласности, об изменениях в церковных делах. Сергей, оказывается, два раза был в Советском Союзе, в Сочи и Пятигорске. Тридцать пять лет отработал шофером, как-то поднял тяжелое, надорвал спину. Съездил в советское консульство в Сан-Франциско, посоветовался, помогли поехать в Сочи. А в Пятигорске был в молоканском собрании:

— Тесно только там у них и быстро служба проходит, а так хорошо принимали, — вспоминает он, — день провели в радости и простоте сердечной. Вообще все изменилось! Теперь книжки молоканские можно возить, вези, никто на таможне и не интересуется… если книжек пять-шесть.

Мы пили вкусный, крепко заваренный чай, Вера угощала своими пирогами, лососиной, которую присылают им сродники с Аляски. Все на столе было свое, домашнее. Чай пился в охотку, чашка за чашкой, а Вера все нарезала и нарезала хлеб — совсем не американская привычка, здесь все отмеряется и нарезается в разумных пределах.

— Ведь не съедим, засохнет!..

— Пусть, — беспечно отмахивалась она, — сегодня у нас праздник. Свои, русские, в гостях!

Анна Даниловна показывала семейные альбомы. Везде на фотографиях мужчины с бородами и в косоворотках.

Будто в старой Вологде или Перми сидим, а вовсе не в Сан-Франциско.

— Угощайтесь! — все настаивал Сергей. — У нас, молокан, разные люди есть. Мы вам рады, а есть такие, что пока и не рады. И русский язык нам слушать приятно.

— Да, — заговорила Анна Даниловна, замолчавшая было за столом: зубов у нее нет, жевать трудно, невестка Вера подкладывает ей кусочки помягче, — когда я жила в России, в гимназии училась, хотела потом учительницей быть. В Ставрополе это было. А тут война гражданская, отец мне учиться и запретил. Иль кадеты, говорил, явятся, иль большевики придут, тебя и заберут. Будь простая девушка.

— Почему кадеты? — спрашиваем мы все сразу, и Сергей, и Игорь Соколов, и я.

— Не знаю, он так мне говорил: кадеты — богачи, а большевики идут как бедный народ.

— А я, мама, знаю, — сказал Сергей, — были белые и красные, я так понимаю. И война шла за веру: кто в революцию верил, а кто в другое.

— Хорошо дома жили, пока раскулачивать не стали и грозиться на веру молоканскую, — снова вступает Анна Даниловна. — Работали мы много, а им того мало. Пришли раскулачивать, а меня в кровать положили. «Кто такой лежит?» — спрашивают. «Дочка моя одна-единственная, — отец говорит, а сам весь дрожит. — Ни сына у меня, ни брата, никого, одна у меня Анюта, и будет она на вас работать». — «А что она умеет?» — «Все умеет». А они не слушают. Смешно, — продолжает Анна Даниловна, — в деревне Анютой звали, в Ставрополь переехали — Нюрой или Нюсей, замуж вышла — Аннушка. А мужу не нравится: нету у нас, говорит, Аннушки, у нас есть Оня. Вот тебе и Оня, где оказалася… Дочка за русского вышла, и Сергей на Вере женился, а остальные сыновья — на американках. Жены, правда, хорошие, старательные…

— Да, — говорит Игорь Соколов, — выбор здесь, как говорится, сугубо лимитирован. Ничего не поделаешь.

И я понимаю течение мыслей Игоря: у него у самого две дочки на выданье.

— В Лос-Анджелесе выбор строже, — объясняет Сергей, — там больше молокан, там семь церквей.

— Да ну? — удивляюсь я. — Бывала я в Лос-Анджелесе, а о молоканах и не слышала.

— Погляди, Галя, вот у нас какая книжка есть. — И Сергей показывает справочник на английском языке с указанием адресов, где есть молоканские «собрания». В Америке это Калифорния, Орегон, штат Вашингтон. Есть общины в Канаде, Австралии, Уругвае.

— Что ж получается? — спрашиваю я. — В России молокан меньше всего?

— Пожалуй что так, не знаю… — отвечает Сергей. — В Пятигорске большое собрание, в Ереване два собрания, а больше я не слышал. Сейчас много народу к нам в гости из Союза едут.

— Молокане?

— Как сказать?.. Из молокан, сродники. Племянница к нам два раза приезжала. Обижается, что мы не едем.

— В Ставрополь нас все зовет, — говорит Вера. — А куда нам ехать, нам мамашу оставить нельзя, одна я все ее привычки знаю. Вы к нам завтра приезжайте, на родительский день. Большой праздник будет, скамейки уже расставила.

— Напевальник свой, Галя, не забудь, гимны наши запишешь, — напоминает Сергей.

— А удобно?

— Почему неудобно, если нашей верой интересуешься…

Мы прощаемся, Анна Даниловна нас целует:

— Такое мне сегодня удивление. Даже и не ждала, что русскую когда увижу, прямо из Москвы.

3

О молоканах, об их нынешней судьбе известно мало. Может быть, потому, что молокан в стране стало мало? Не знаю…

Религиозная рационалистическая секта, выделившаяся из духоборчества еще в конце 60-х годов XVIII века, молокане отвергают и обрядовую, и отчасти догматическую сторону православного учения. Свое название «молокане» они объясняют тем, что все их учение заключается только во вкушении «млека» Слова Божия. Молокане не носят крестов, не признают иконы, мощи святых, монашество, традиционную православную иерархию. Истинный смысл жизни, спасение и блаженство человека состоит по молоканскому учению в раскрытии заложенного в человеке богом доброго начала, в нравственном совершенствовании людей. Традиционно (после слияния молокан с сектой иудействующих) они не едят свинину. Кстати, именно это обстоятельство, по словам Анны Даниловны, больше всего и располагало к ним персов. Постоянный рефрен в ее рассказе о персидских скитаниях — два грозных вопроса, которые задавали им персидские начальники: «Кресты носите? Свинину едите?» «Кто не знал ответа — православные, тех в Персию не пускали. Отца моего, бывало, персы вызовут на границу и спрашивают: «Ты нам скажи, православный это человек бежит али ваш, молоканин?» Отец мой православным и шепчет: кресты, мол, быстро в башмак спрячьте и ступайте. А персам отвечает: это наши, мол, молокане, исправные работники, такие везде нужны. Много православных людей спас, иначе бы им головы посекли». Воспоминания Анны Даниловны со сказочными, почти былинными оборотами речи — ехали три дня и три ночи, скакали семь дней, семь ночей, реки у персиян горькие, травы высокие… — по-своему, ярко и трагически, отражают историю преследований и бесконечных странствий и переселений сектантов в России. Кажется, только сейчас, в годы перестройки, эти непрерывные, то затихающие, то вновь усиливающиеся вплоть до кровавых развязок гонения начинают прекращаться. И это впервые с XVIII века! Как говорится, не прошло и трехсот лет.

…Молокан, считавшихся до революции одной из «вреднейших» сект, начали выселять на окраины империи еще в середине XIX века. Выселяли их из самого центра России — Тамбова, Саратова, Воронежа. Переселяли в Таврическую губернию, на Северный Кавказ, в Сибирь, в Закавказье — в бывшие турецкие владения, в район Карса. Работящие, очень сплоченные, молокане везде быстро приживались, налаживали крепкие крестьянские хозяйства, прославились как замечательные землепашцы. И сейчас в Калифорнии, в районе города Фресно, один из лучших тамошних фермеров — молоканин.

В отличие от духоборцев молокане никогда не вступали в острый конфликт с государством. И все равно их теснили и теснили. Так, по-видимому, вырабатывалась привычка к внезапным переселениям, к освоению новых земель, к любым превратностям судьбы, умение к ним приспосабливаться.

После Октябрьской революции к религиозным разногласиям с властью прибавились «классовые»: молоканские поселки никогда не отличались бедностью. И снова начали молокане кочевать — с Кавказа, как семья Анны Даниловны, в Баку, из Баку в Ставрополь, из Ставрополя в Туркмению. К 30-м годам, к началу коллективизации, снова возродились в Средней Азии цветущие молоканские поселки — со скотом, со своими маслобойками, с хорошими домами, налаженным бытом. Но когда молоканских старцев, пресвитеров, потребовали выдать властям, молокане снова снялись с места и в 1932 году на своих телегах двинулись дальше — в Персию.

В былинном рассказе, по сути, краткая история русского сектантства — в XIX веке заселяли «туретчину», в начале XX духоборцы уезжали в Канаду, молокане в Америку. Разбогатевшие братья и сестры в Америке, вызывавшие своих сродников со всех концов света, — это те самые переселенцы и их дети, уехавшие от религиозных преследований еще в начале нынешнего столетия.

4

…И вот на следующий день я сижу в молоканском собрании. Большой зал на втором этаже молитвенного дома. Почти все мужчины в косоворотках, розовых, голубых, желтых. Поверх них — обычные пиджаки. Голые стены, высокие узкие окна, простые длинные лавки. В окна видны сан-францисские небоскребы и куски голубого неба. А там, где я живу, на Форест-хилл, по-прежнему и сегодня льет дождь и стелется низкий неотвязный туман.

Мужчины сидят на лавках вокруг стола, женщины — в стороне. Все женщины нарядно одеты, все в светлых праздничных платьях, у всех на головах косынки, у многих кружевные. Косынки укреплены заколками. Молодежи мало. Больше пожилых и старых людей. Дети остались под присмотром на первом этаже, где готовится общее угощение. Сегодня один из важных праздников — родительский день.

У американцев есть два национальных праздника, носящих скорее коммерческий характер: «День матери» и «День отца». Серьезно их не празднуют, только посылают родителям открытки да дарят подарки. Родительский молоканский день приходится как раз посередине между этими двумя праздниками.