Путешествие в Русскую Америку
Шрифт:
Из студии мы поехали ужинать к Кэролл. По дороге все так же немногословно он рассказал мне о своих семейных делах. У него две дочери. Младшая удачливая, начинающий продюсер в Голливуде:
— Знаешь, она мне часто говорит: «Папа, настанет день, и я сделаю фильм о тебе, о твоей жизни». Ну а старшая… Со старшей беда. Пропала без вести. Сейчас ей тридцать, если жива. А исчезла, было двадцать пять. Наркотики, компании, жизнь у нее не сложилась. Вот так, среди бела дня, каждый год в Америке пропадает около пятидесяти тысяч молодых людей…
Сейчас Саша в процессе развода со своей женой. Говорит о ней коротко:
— Тяжелый человек, невыносимая была всю жизнь, как Гитлер. — Потом добавляет: — Жалко ее.
А вот с Кэролл они вскоре собираются пожениться.
У
…Бежал он из плена, добрался до Дижона, отшагав почти пятьсот километров. Французские власти посадили его за бродяжничество в тюрьму. Дали ему пятнадцать суток. Страна была оккупирована немцами, но отношения между администрациями были непростыми. Во всяком случае, немцам французы его не выдали. В тюрьме Лютиков познакомился с местными жителями.
— Говорить по-французски я не умел, но удалось достать бумагу, карандаши, я рисовал портреты и пейзажи, ко мне хорошо относились, — рассказывает Саша. — Вышел я из тюрьмы с одним французом, он оказался подпольным деятелем маки. Он стал потом большим партизанским лидером. Звали его командант Сэттер. С ним я и ушел в партизанский отряд. Партизанская война во Франции была совсем не такая, как у нас. Жили мы в лесу, нападали из засад на немецкие отряды, минировали железнодорожные линии. Но иногда могли сесть на машину и съездить посидеть в кафе в соседнем городке, пообедать, выпить кофе. Забавно, не правда ли? А ведь это была игра со смертью.
Я слушаю Лютикова и думаю: как странно. Казалось бы, я много читал о годах войны во Франции, знаю имена героев антифашистов, с некоторыми оставшимися в живых даже знаком, помню их рассказы о том, как много советских военнопленных активно сражались в партизанских отрядах. Об этих людях написаны очерки, книги. Правда, рассказы в большинстве своем стыдливо обрываются на описании воинских подвигов и боевых французских наград.
Что сталось после войны с так называемыми «возвращенцами» из числа бывших белоэмигрантов? Как складывались на Родине судьбы бывших советских военнопленных, участников французского Сопротивления? Об этом, за редким исключением, мы почти ничего не знаем. Об этом начинают писать только сейчас.
А Лютиков продолжает свой рассказ:
— Война была для нас, бывших советских военнопленных, очень, ну как бы лучше сказать, очень пестрой, что ли. Конечно, на войне все просто — жизнь и смерть. Но для нас, советских людей, еще с неожиданными осложнениями. Дело в том, что вместе с фашистами на их стороне сражались и «русские» отряды. Вербовали их очень просто: «В лагере ты умрешь с голоду, а тут есть шанс выжить». Эти люди, так же как и власовцы, в последние два года войны вели себя совершенно непредсказуемо.
Третий рейх был обречен, многие предатели заметались, начали искать выход.
В августе 1944 года наша связная, монашка, принесла в отряд весть: несколько «русских» солдат хотят перейти на сторону партизан. Они передали, что охраняют железную дорогу на подступах к тоннелю. Предложение показалось нам удачным: у нас давно уже было намечено взорвать этот тоннель и нарушить движение нацистских эшелонов.
На следующий день мы встретились с «русскими». Их двое, нас четверо. Трое среди нас — французы, четвертый — я. Начинаем договариваться: ночью атака на железнодорожную станцию. Перебежчики дают сигнал, мы нападаем на немцев, взрываем пути, заваливаем тоннель. Посланцы говорят по-русски, монашка переводит. Товарищи мои ждут, когда переведут, а я все понимаю. Видно, чем-то я себя выдал: один из предателей насторожился. Побледнел, решил, попал в руки красного комиссара. Тогда я ему и выкладываю: «Да, я русский, только, как и положено русскому человеку, воюю против нацистов».
Отпустили мы парламентеров, а назавтра под вечер решили провести разведку. Приехали на машине на железнодорожную станцию, смешались с толпой, кто в пиджаке, кто в свитере, на головах береты. А потом шасть в станционный буфет —
думаем, хоть перекусим немного, изголодались в лесу. Входим, садимся. Вдруг вижу: в дальнем углу сидит тот самый мордастый дядька, отъелся у немцев. Глаза у него как шары на лоб выкатились, покраснел, будто его вот-вот хватит апоплексический удар. Вижу, встает он и бочком, бочком к двери. Что задумал: предал один раз — снова предаст. Говорю своим: «Срочно сматываемся».А командовал нашим отрядом капитан Маргаш — это известный герой Сопротивления. У остальных были клички. Одного звали Авиатер, другого Левандер, а меня просто Саша.
Выскочили на улицу, быстро в машину и дуть обратно. Едем, все в порядке. И как назло — прокол шины. И снова накладка, запасной шины у нас нет, в багажнике ехал один из наших ребят. Что делать? Застряли на шоссе. Неподалеку деревенька. В любую минуту на дороге могут появиться немцы. Послали одного из наших с шиной в деревню. Сидим, курим, ждем. Вдруг вдалеке появляется немецкий грузовик с солдатами. Тут у нас нервы и сдали, автоматы в руки и в канаву. Залегли. Немцы, видно, что-то заподозрили. Грузовик остановился и повернул обратно. Ну, думаем, может, и пронесло. И парень наш как раз вернулся из деревни с залатанной шиной. Ставим колесо, вот-вот поедем. Тут с обеих сторон шоссе немецкие автомашины. Значит, решили брать нас с двух сторон, чтоб надежнее было. Я за пулемет, нажимаю на курок, выстрелов нет: заклинило…
Тут меня и схватил немец, огромный детина. Зажал мою голову под мышкой и давит. Я ведь самбист, знаю — не выкрутишься. Притворился, что потерял сознание, обвис у него в руках, чувствую, как немец разжимает свои клешни. Дал ему подножку, вывернулся, побежал. Автоматная очередь почти в упор. И все. Потом уже узнал, семь пуль в меня попало.
В эту минуту и кончилась моя война. Потом мне уже рассказывали, немцы бросили меня на дороге, уверены были, что убит наповал. Местные жители подобрали, отнесли в замок. Принадлежал он одной французской графине. В этом замке меня и вернули с того света. Первый раз, когда очнулся, решил, я умер и уже в раю: лежу на чистых простынях, подают шампанское. Долго потом меня кормили с ложечки, двигаться не мог. Потом встал, начал учиться ходить. Война кончилась, я еще передвигаться самостоятельно не могу. Прошло три года, прежде чем я пришел в себя…
Всю эту историю Лютиков рассказывает очень спокойно, а Кэролл все больше волнуется:
— Ну почему ты молчишь? Тебя же потом наградили! — упрекает она. — Высокая французская награда.
— Да, медаль «Военный крест со звездой». Сам генерал Чеониг мне вручал, руку жал.
— А за что дается эта медаль?
— За геройство, вроде нашего ордена Красного Знамени.
Почему он не вернулся домой, этот парнишка с московской окраины? Почему скитания по белу свету не привели его в конце концов туда, где, казалось бы, он и должен был найти естественное пристанище?
Почему не вернулся? Глядя в его лицо, я не задал этого вопроса. Поверхностный ответ был ясен: к тому времени, когда он встал на ноги инвалидом, было хорошо известно, что бывших военнопленных на Родине встречали отнюдь не цветами. Для тех, кто сражался в европейском Сопротивлении, особых исключений не делалось. Всех или подавляющее большинство из них ждали лагеря, длительные сроки заключения.
Какой это трагический, тяжелый разговор — судьба советских военнопленных. Разговор этот едва начинается. Сравнительно недавно стали известны цифры — из 5,7 миллиона человек, попавших в плен, погибло около 3,5 миллиона. Народное бедствие, огромный, страшный пласт нашей истории, не скупившейся на страдания для людей. Трагедия, сама по себе взывающая к ответу: почему это случилось, почему в окружении оказались целые армии, почему за каких-то три-четыре месяца захватчики дошли до пригородов Москвы, почему потом за возвращение родной земли, километр за километром, пришлось расплачиваться жизнями еще миллионов людей? Но трагедия эта усугублялась тем, как страна отнеслась к своим сыновьям, на которых обрушились тяжкие муки фашистского плена.