Путешествие в Ур Халдейский

— Давай-ка посмотрим, Шошан, сколько ты тут не был?

Срулик действительно не мог точно ответить на этот вопрос, и ему ничего не оставалось, как положиться на слоновью память Толстого Песаха.

— Минуточку… да с Хануки! Не меньше полугода.

При этих словах Срулик вспомнил, что это действительно было на Хануку. На Хануку он впервые сел за столик Ориты в кафе «Гат», и там она предложила ему съездить вместе с ней в Иерихон.

— Ну так как же? Ты проводишь время в кафе «Гат» с высшим обществом? С английскими господами и арабскими эфенди? Я слышал, что ты отличился на экзаменах и что ты организуешь археологическую экспедицию в Ур Халдейский. Да… кто же об этом говорил? Минуточку — не говори мне! Это был, кажется, Гавриэль Луриа!

Острая боль прервала дыхание Срулика при имени Гавриэля Луриа, прозвучавшем в устах Толстого Песаха, и покончила с удовольствием, которое доставили ему речи о его успехах на экзаменах и об организации археологической экспедиции. Один из испытанных и проверенных способов Толстого Песаха потрафить собеседнику заключался в повышении оценки на порядок при сохранении правдивой основы тех приятных вещей, которые он собирался ему сообщить. Так намерение Срулика отправиться в Ур Халдейский превратилось в «организацию археологической экспедиции», и, несмотря на нарочитое преувеличение, Срулик продолжал бы наслаждаться теплым приемом, устроенным в его честь, когда бы к этому не примешалось имя Гавриэля, однозначно доказавшее ему, что случилось то, чего он боялся: Орита поспешила предложить Гавриэлю присоединиться к поездке в Ур Халдейский. Толстый Песах не знал, какую муку он причиняет Срулику, и хотел только сделать ему приятное. Даже сплетничал он, чтобы порадовать слушавшего, а вовсе не из какого-либо злого намерения повредить тому, о ком говорил. Он и Луидора любил и в тяжелые минуты тайком давал ему деньги в долг, опасаясь, как бы это не стало известно его напарнику, Грустному Йомтову, а Яэли уважал и гордился ею — она была главным достоянием кафе «Кувшин». И тем не менее он не мог сохранить такой большой и восхитительный секрет, и когда случалось появиться кому-нибудь из завсегдатаев этого места, Толстый Песах просто булькал от предвкушения того колоссального наслаждения, которое он собирался доставить вкусной и хорошо наперченной порцией жены Потифара, которую подаст ему на закуску совершенно бесплатно.

Одновременно с болезненным сознанием, что если Орита и поедет с ним одним, то это произойдет только потому, что Гавриэль не захочет или не сможет откликнуться на ее просьбу к ним присоединиться, в душе Срулика поднялась волна великой жалости к Луидору Молчальнику. Ведь Срулик-то знал, что этот бедолага не заслужил ни ореола славы, в одну ночь выросшего вокруг него, ни ревности вожаков «Кувшина», видевших в нем, в этом чудаке, внезапно исчезнувшем только для того, чтобы придать всему еще больше загадочности, тайного любовника Яэли. Луидор не был знаком со Сруликом, и Срулик не был знаком с Луидором, то есть они никогда не были представлены друг другу общим знакомым, да и видели друг друга только случайно, главным образом в кафе «Кувшин», как чужие люди, не обменивающиеся даже приветствиями. Срулик не ведал, узнает ли его Луидор, и ему никогда не приходило в голову с ним сблизиться, и тем не менее он слышал про все, произошедшее с ним в ту ночь, собственными ушами из уст самого героя, находившегося за ширмой, — из уст Луидора Молчальника собственной персоной.

Это была деревянная ширма — изделие старой Розы, установившей ее в углу двора, чтобы собирать за нею все белье, полученное ею на дом для стирки. Роза стирала главным образом в домах работодателей, но все те молодые холостяки, что жили в съемных комнатах без каких-либо приспособлений для стирки, приносили свои вещи ей на дом, и им она назначала более низкие цены. Луидор Молчальник был одним из них, но в отличие от прочих, появлявшихся к вечеру, Луидор почему-то являлся со своим маленьким свертком рано поутру. Когда Срулик вставал чуть свет, чтобы подготовиться к экзамену или подать матери стакан чаю (стакан чаю на заре был лучшим лекарством для утоления ее сердечной скорби), он иногда видел сквозь зарешеченное окошко кухни Луидора Молчальника, опускавшего свой маленький сверток на землю за деревянной ширмой и усаживавшегося на нем, пока Роза, обнаружив его, не выходила перекинуться с ним словечком. Он рассказывал Розе о себе в третьем лице, начиная так:

— Послушайте, что случилось с моим другом…

Когда он так не начинал, Роза спрашивала:

— Как поживает ваш друг?

Встав чуть свет, чтобы погладить рубашку к последнему выпускному экзамену, Срулик услышал обо всем, что случилось с «другом», но более всего поразился реакции старой Розы.

— Вы ведь знаете, что мой друг любит одну девушку, которую зовут Офра, — начал Луидор в то утро, охраняя не только себя, но и имя Яэли.

Этот самый друг не мог больше держать свою великую любовь в тайниках сердца и тысячу раз решал открыться Офре, но в последнюю минуту, находясь перед ее дверью, отступал, потому что ему не хватало духу. В конце концов ему пришла в голову идея написать все, что было у него на сердце, и подсунуть письмо ей в комнату через щель под дверью. Поздно ночью, когда она, по его мнению, спала, он отправился по аллее Русского подворья, поднимающейся в сторону ее дома, и, уже находясь от него в считанных метрах, услышал за спиной звук приближавшихся женских шагов. «Это она», — подсказало ему сердце еще прежде, чем он обернулся и действительно увидел ее фигуру, торопливо поднимавшуюся по Русскому подворью.

— Это — перст Божий. Сейчас или никогда!

И весь он начал дрожать от возбуждения. Все тело его затряслось, как тогда, когда лихорадка охватывала его в иерихонских степях. Он сделал один шаг в ее сторону и почувствовал, что вот-вот рухнет на колени, охваченные конвульсивной дрожью. По счастью, под деревом оказалась скамейка, и он опустился на нее. В тот самый момент девушка подошла к нему и посмотрела на него с испугом, а когда узнала, глаза ее просияли и она нежно спросила:

— Что с тобой? Почему ты не идешь спать?

И он чуть не умер на месте от счастья.

— Это — перст Божий! — сказал он себе и хотел признаться ей во всем, но лишился дара речи и ничего не смог выдавить из себя, кроме стука зубов.

— Ты плохо себя чувствуешь? Ты болен? Пойдем ко мне, я живу здесь, в переулке за воротами.

И словно в слишком прекрасном сне, словно пребывая в раю, он пошел за нею, продолжая повторять про себя:

— Это — перст Божий! Перст Божий!

Рука об руку они вошли в ее комнату, и она указала на свою постель и сказала, чтобы он разделся и залез в нее, а она пока нальет ему стаканчик горяченького. И пока он прихлебывал чай, она оттянула занавеску к столу и стала раздеваться за нею. И при этом послала ему такую жаркую улыбку, сразу же, лучше любых горячих и крепких напитков в мире, унявшую его дрожь и судороги и вызвавшую его на приступ. В тот же миг ее взгляд переменился: вместо любви и тепла в ее глазах вдруг отразилось ужасное презрение, этакая брезгливость и отвращение, словно это не он, влюбленный и полный страсти обнимает ее, стремясь проникнуть в нее, а какая-то мерзкая лягушка. Этот взгляд словно расколол его душу пополам, будто отрезал член от его тела и вышвырнул за окно, как омерзительного гада.

— А теперь — доброй ночи и приятных сновидений, — сказала она ему, и он сжался от ужаса.

Он вдруг понял, что это не перст Божий, а лапа Сатаны, протянутая для того, чтобы надругаться над ним. Он рухнул на кровать и кулаками задавил стоны, рвавшиеся из его рта. По прошествии минуты он услышал, как она укладывается на диван и укрывается шерстяным одеялом, и к тому моменту, как он успел проглотить свои стоны и повернуться к ней лицом, она уже была погружена в глубокий сон, и тогда он поднялся и решил изнасиловать ее во сне: вот она простерта перед ним в одной лишь ночной рубашке на теле, и он может делать с нею все, что видел в лучших из своих грез наяву, но когда он подошел к ней, презрительный и полный отвращения взгляд ее глаз стоял между ними и ослаблял его мужество. Весь мир стал для него невыносимо тяжел и постыл, и он бросился к окну и поднял занавеску, однако не разверстый зев пропасти встретил его, но близкий гравий дорожки, ибо возлюбленная жила на первом этаже.

На протяжении всего повествования «о друге, любящем одну девушку, которую зовут Офра», Луидор Молчальник сидел за ширмой на своем маленьком свертке белья, а старая Роза слушала его стоя.

— А вы скажите этому своему другу, — сказала Роза своим ржавым голосом, — пусть он, вместо того чтобы прыгать из окна, пойдет прямо к Луне.

— Что вы такое говорите, Роза?! — содрогнулся Луидор. — Что это вдруг идти к проститутке? Простите меня, Роза, но вы просто не соображаете, что говорите. Вы совсем не понимаете…

— Я прекрасно соображаю, что говорю. Так ему и скажите — скажите ему в точности то, что я вам говорю. Скажите ему, что Луна в два счета вернет его к жизни. А как он воскреснет, так больше не захочет прыгать из окна. И пусть забудет Офру. Так ему и скажите: Роза сказала, чтобы ты забыл Офру. Роза сказала, что Офра не про тебя, а ты не про нее. Офра — злодейка. Она учинила над тобой злодейство.

Слыша горячие приветствия, которыми Толстый Песах встретил господина Шошана, вернувшегося с повинной из кафе «Гат», Яэли оторвала голову от газеты, из которой переписывала одно из стихотворений молодого поэта Адониваля Аштарота четким почерком с обратным наклоном, и улыбнулась Срулику своими добрыми глазами.

— Действительно, мы тут тебя не видали кучу времени, — сказала она голосом, так похожим на голос Ориты. — Присаживайся.

Срулик подошел к ней, и в тот момент, когда он усаживался на скрипучий стул (все стулья в «Кувшине» издавали скрипы, стоны и чириканья), в голове у него промелькнула ужасная мысль: а что, если то, что произошло у Луидора с Яэли, случится между ним и Оритой, и кошмар той единственной ночи Луидора превратится для него в трехмесячный ад? Нет-нет, подобное с ним никогда не произойдет, просто не может произойти, потому что Срулик — это Срулик, а не Луидор Молчальник, и Орита — это Орита, а не Яэли. И действительно, почему это Яэли не стала спать с Луидором? У него возник сильный соблазн обратиться к ней с серьезным вопросом: скажи-ка мне, Яэли, дорогая, почему это ты не стала спать с этим бедолагой Луидором? Ты, конечно, тут же ответишь мне, что не стала с ним спать, потому что ты не любишь его и не испытываешь к нему желания и Луидор Молчальник не пробуждает в тебе ни малейшего поползновения ко греху. На это я отвечу тебе, что именно поэтому-то и возникает этот вопрос относительно тебя, я говорю именно о тебе, а не о ком-нибудь другом. Ведь ты девушка добросердечная, идеалистка (и я говорю это со всею серьезностью, я произношу Полное Имя, столь ненавидимое тобою слово, только потому, что ты действительно такая, а все и всяческие мерзавцы торгуют им на всех черных рынках в мире), я клянусь тебе, Яэли, что ты самая золотая душа, которую я знаю. И вот я обращаюсь к тебе с этим вопросом как к существу душевному. Вот, идя своей дорогой, ты встретила знакомого тебе парня, одинокого, показавшегося тебе нуждающимся в уходе больным, ты не колебалась ни секунды и не задумываясь, исходя из внутреннего порыва, совершенно естественного для тебя, привела его в свою комнату и уложила его в свою постель, чтобы помочь ему, сделать для него доброе дело. Но когда он лег в твою постель, тебе вдруг стало ясно, к твоему изумлению, что он поражен не бациллами, но любовью к тебе, и не стакан чаю, но лишь твое тело поможет ему. Отчего же тогда ты не стала с ним спать? Отчего отказалась предоставить ему то единственное лекарство, которого он жаждал и которое ему могло пойти на пользу? Да-да, я знаю, что такое дело гадко и мерзко в твоих глазах, но ведь это не достаточная причина для того, чтобы лишить помощи того, кто в ней нуждается: каждая сестра в больнице по двадцать раз в день делает вещи, в которых достаточно того, что может вызвать в ней отвращение, только потому, что больной, находящийся на ее попечении, в этом нуждается. И делая это, сестра не морщится от гадливости и не кривит нос из-за дурного запаха, а делает приветливое лицо и улыбается больному! Да ты и сама ведь уже делала ради него и его товарищей ненавистные тебе вещи — Орита уверяет, и ты этого не отрицаешь, что нет на свете ничего для тебя ненавистнее, чем готовка, и все же «ради горячей еды для Луидора Молчальника» ты день и ночь на протяжении девяти месяцев подряд занималась самым ненавистным для тебя делом! Да еще и не под сенью маминой проветриваемой кухни, а под зноем степного солнца, и не со всеми этими самыми современными и удобными кухонными принадлежностями, а с примитивной бедуинской посудой. Да-да, я знаю, что ты делала это не просто так, ради какого-то парня, а во имя человека созидающего, творящего во имя наших национальных, общественных и исторических идеалов и воплощающего их собственным телом, собственными руками во имя возрождения страны и народа, во имя справедливости и правды (и я произношу все эти слова без кавычек, я произношу их со всей серьезностью и с глубочайшим почтением, я бы даже сказал «в святости», если бы знал, что такое святость), и поэтому данный вопрос делается еще более тяжелым. Тот же самый человек говорит тебе: «Я нуждаюсь не в горячей еде, а в твоем горячем теле, и когда ты лежишь рядом со мною и подаешь мне стакан чаю вместо своих бедер, то тем самым причиняешь мне адские муки и со всем своим мягкосердечием, с добрыми намерениями и благородными деяниями превращаешься в дьявола, глумящегося надо мною». И что ты ему на это ответишь? Ты, естественно, можешь справедливо утверждать, что подобного рода помощь ему способна с радостью предоставить любая уличная девка (так и Роза ему сказала) и что ты не проститутка. Верно, но если дело обстоит так, то выходит, что в данной ситуации любая уличная девка приносит больше пользы и добра и самому этому человеку, и тому делу, которому он служит, чем все идеалистки на свете! Нет-нет, — скажешь ты мне, — ты в корне все искажаешь. Ведь ты собственными ушами слышал, как он говорил Розе, что когда мое тело было во сне отдано на его милость и он собирался меня изнасиловать, у него ослабел член и в ответственный момент отказался встать только из-за воспоминания о моем презрительном взгляде, полном отвращения. И то, что Роза посоветовала ему отправиться к проститутке, касалось лишь намерения успокоить поселившийся в его душе страх, что из-за меня у него вовсе пропала половая способность, тот страх, который любая проститутка смогла бы устранить при помощи своей профессиональной квалификации. Из этого следует, что Луидор Молчальник вовсе не мог бы удовлетвориться инертным телом, как те древнеегипетские мумификаторы, которые насиловали трупы благородных дам, доставленных для бальзамирования, добиваясь от них после смерти того, к чему втуне стремились при их жизни. Он просил, по крайней мере, живое тело, которое бы отвечало ему, стремился хотя бы к тому душевному участию в акте, которое выражается в пассивном согласии, в отсутствии активного противостояния. Не будучи любимым и желанным, Луидор хотел хотя бы быть уверенным, что не вызывает во мне гадливости.