Путешествия по розовым облакам

Обнаружили пропажу на следующий день. Я и сейчас отчетливо вижу дикую картину, как на обочине столпились водители застывших машин, с изумлением рассматривая медного Ильича, нелепо лежащего в неухоженном кустарнике. Возмущенный самоуправством тогдашний мэр в тот же день вернул Ленина на привычный пьедестал. Однако прошло недолгое время и, освобождая центровое козырное пространство под воскресшую императрицу, вождя революции (уже законодательно) отправили с глаз долой подальше, на городской вокзал. Честно говоря, лично я побаиваюсь, когда Ленины (даже медные) появляются на вокзалах. Вполне может и броневик подъехать, но уже настоящий…

Четверть века минуло, когда единоличного властителя Кубани, то бишь первого секретаря крайкома партии, стали менять на еще более единоличного – губернатора. Мне пришлось работать с пятью из них. Вполне расстрельная, скажу я вам, должность!

Трое скончались: Дьяконов, Егоров, Кондратенко. Абсолютно разные люди, и только один Всевышний сегодня вправе судить их. Уж больно взъерошенные были времена. Брат шел на брата, а для России это всегда удушающее и убивающее все разумное действо, после которого прозреваем только лет через двадцать. Да и то не всегда…

К тому же мрачная странность присутствует – все ушли из этого мира от одной и той же болезни. Увы, несмотря на всевластное положение, та хвороба не только зловеща, но и неотвратима в своем жестоком коварстве. От неясных слухов и до кончины пролетало каких-то пару месяцев. Как Божье проклятие! Тогда спрашивается: «За что?..»

Веселые засранцы

Это от Вальки Корсуна я впервые услышал о «шестидесятниках»: «Кто такие есть?» Тогда втроем: он, я и Мишка Архангельский сидели на берегу Кубани и прямо из старой кастрюли пили ледяной рислинг, за которым по очереди бегали к бочке, что с утра подвозили к паромной переправе. По ней разноликие дачники перебирались на другую сторону реки к любимым садам-огородам. Обратно груженные плодами неуемного труда, обессилено тянули поклажу, как мулы, сопровождавшие по прериям караваны американских переселенцев. Только всадника без головы не хватало…

Горластая толстая тетка в клеенчатом фартуке, что разливала молодое вино, нам решительно отказала в кружках навынос, поскольку якобы мы ей когда-то и что-то не вернули.

– И чего вы здесь болтаетесь! – не стесняясь очереди, громко корила нас, – люди работают, а вы ошиваетесь с ранья…

Валька, надо не надо, но всегда избыточно общительный, на этот раз сделал вид, что сильно обиделся и, перейдя колдобистую дорогу, стал стучать в калитку первой попавшей хаты. Признаюсь, в те времена приречье Краснодара сильно смахивало на заросшую пыльными бурьянами хуторскую окраину с курами, козами, собаками в репьях, что лениво щелкали клыками и нервно дергались вослед опасно гудящим осам. Рядом облизанные половодьями речные откосы, под которыми всякую рань местные рыбаки густо дымили «Примой», самыми распространенными сигаретами по 14 копеек за пачку. Тогда в Кубани еще что-то ловилось, хотя ни один из нас такой страстью, слава Богу, озабочен не был.

Город давно и демонстративно отдалился от своего природного наследия и шумел чуть вверху, в двух кварталах, круто повернувшись к реке задницей. Я думаю, Краснодар тогда был одним из немногих, если не единственный из больших городов, который при наличии немаленькой реки не имел даже намека на набережную: гранит, чугун, медные фонари, дубовые скамьи в тени столетних кленов, как, например, в Ростове. Более того, никто и не страдал по этому поводу и ни капли не завидовал ростовчанам с ихним Доном, поскольку на всех углах мы то и делали, что восторженно прославляли свою драгоценную Кубань, ну и себя, естественно, любимых.

«Мы – веселые кубанцы, любим песни, любим танцы…» – всякий день горланило краевое радио по любому поводу, лично у нас вызывая только приступ молодецкого ерничества, типа: «Мы веселые кубанцы, мы веселые засранцы…»

Однако именно в этих заброшенных углах все комфортно устраивалось, прежде всего сиреневая от табачного дыма пастораль, ленивая тишина, когда в трех шагах от троллейбуса можно было свободно валяться на травке, время от времени опуская босые ноги в мутную и не по-летнему холодную стремнину, при этом вести длинные разговоры ни о чем, поскольку чаще всего делать нам все равно было нечего.

– Тебе чего, мальчик? – спросила бабка, вышедшая на стук.

– Мамуля! – разулыбался Валька. – Можно у вас попросить ту штучку, – и он показал на старую эмалированную кастрюлю, висевшую на заборе.

– Для чего? – нахмурилась старуха.

– Рислинг в нее набрать вон из той бочки! Хотим другу день рождения справить, – привычно соврал.

– Дык она дырявая.

– Ниче, мы поправим, – с радостью пообещал Валька.

– Да бери! Не жалко… – усмехнулась старуха. – Только повесь обратно…

– Вы сомневаетесь?! – темпераментно воскликнул Валька. – Всенепременно… С благодарностью!..

Он был ужасно рукастый. Сбегал помыл емкость в речке, нашел дырки (их оказалось всего две), заткнул спичками и в таком виде трехлитровую кастрюлю, наполненную напитком хрустальной прозрачности, способным возбудить любое сердце (а уж наше тем более), водрузил в воображаемый круг, прямо на травку.

– Ну как? – спросил в ожидании похвалы наш тщеславный, как и все невысокие люди, товарищ.

– Маладэц! – похлопали мы в ладоши.

Кастрюля потихоньку сочилась, но содержимое держала. К тому же прикладывались мы довольно часто, опустошая длинными, но неспешными глотками, как люди, вполне довольные обстоятельствами жизни. Хотя никаких оснований к этому, кроме абсолютной беззаботности, у нас не было.

Самым устроенным считался Корсун, поэтому чаще всего и платил то за пиво, то за рислинг. Он работал в мединституте младшим специалистом по фотоделу, хотя везде именовал себя заведующим фотолабораторией. Важно, что в том подвале хозяйствовал один и слыл мастером на все руки. У него мы пропадали довольно часто. Архангельский учился в художественном училище и по слухам подавал немалые надежды. Я же не учился и не работал, и надежд никаких не подавал, хотя весной закончил исторический факультет.

В тот день мы обсуждали мою очередную попытку устроиться, на этот раз в многотиражную газету завода имени Седина. Очень знатное, скажу я вам, было предприятие, для всего мира делало металлорежущие станки. Лучше всех об этом был осведомлен Мишка, поскольку в качестве шабашки однажды разрисовывал на первомайскую демонстрацию грузовую машину, задекорированную фанерой под карусельный станок и украшенную призывами работать по-ударному и жить счастливо…

Пошли вдвоем с Архангельским, которого я взял для поддержки. Однако, весь разговор с редактором, молодящейся и страшно самоуверенной теткой, он простоял как пень у двери, перекладывая с плеча на плечо огромный замызганный этюдник и шумно шмыгая носом, поскольку, несмотря на августовскую жару, умудрился простыть.

Редакторше, которую звали Полина Захаровна, мы не понравились сразу, и разговор шел не столько о работе (меня, конечно, не взяли), сколько о нашем внешнем виде, которым, по ее мнению, мы олицетворяем разболтанность худшей части современной молодежи. Ну ладно я оказался просто неучтив в одежде. Приперся в официальное присутствие в майке, купленной на новороссийском «толчке», самопальных джинсах-варенках, вьетнамских шлепанцах, но, главное, в черных очках, которые не снял даже в редакторском присутствии. К тому же на майке была изображена какая-то ухмыляющаяся рожа, а под ней надпись на немецком языке.