Пути в незнаемое. Сборник двадцатый
Шрифт:
Ревнители старой веры бежали в эти края с давних времен. Они селились по Иртышу, поближе к верховьям, уходили дальше по притоку Иртыша Бухтарме. Известен факт, когда в 1791 году тридцать русских сел по Бухтарме обратились к русскому начальству с просьбой… принять в подданство. Их приняли, но с тем условием, что они впредь не будут поселять у себя новых бегунов. (В послевоенные годы я бывала в тех селах. Видела там старика, который в первую мировую войну попал во Францию, в одну из двух русских бригад, воевавших на Западном фронте, — он помнил французские слова. Вернувшиеся только что с войны немногие бухтарминские мужики прошли всю Россию и пол-Европы, воевали главным образом в разведке, всякого навидались. И были уже там давно школы, больницы.
Историографы русского раскола уже давно объяснили, что не одна вера уводила целыми деревнями на восток, на новые земли, а мужицкое бунтарство, надежда сыскать места, где нет начальства, — трудись себе и пользуйся плодами своих трудов…
XIX век, когда в Сибирь пошел поток переселенцев с ведома начальства, не остановил поисков Беловодья на востоке. Писатель, знаток русского быта Сергей Максимов в 1862—1863 гг. обнаружил поселения сектантов на побережье Каспийского моря. У сибирского писателя Александра Новоселова в повести «Беловодье» рассказывается, как снялась с места алтайская деревня и заплутала в безводных песках.
В 50-е годы, то есть как раз в пору пребывания Достоевского в Семипалатинске, откуда велось управление областью, весьма привлекавшей раскольников, в русской печати стали появляться одна за другой статьи о «предмете, на долгое время поставленном в потемки тайны», по выражению П. И. Мельникова-Печерского. Революционные демократы видели в раскольниках своих союзников в борьбе с самодержавием. Герцен возлагал надежды на революционность русского раскола. Мельников-Печерский лучше знал раскол, он написал в своих «Письмах о расколе», что у этого движения нет будущего, что ревнители старой веры стали всего лишь «силой отрицания», что это «единственное, что мог русский народ противопоставить железной воле Петра I», и это «страшная сила, заменившая в русском народе энергию».
Достоевскому в Семипалатинске, конечно, попадали на глаза статьи о расколе в столичных журналах. Странники, отыскивающие за казахской степью сказочное Беловодье, частенько появлялись в городе на Иртыше, где жили их единоверцы. Эти странники были своего рода профессионалы по сманиванию в бега целых деревень, фанатики, обладающие даром увлечь за собой, самобытные географы, передающие от отца к сыну изустную карту Сибири. Власти их боялись панически, за специалистами по уводу велось особое, строжайшее наблюдение. Тем больше было причин у простых сибиряков помогать этим странникам, прятать, кормить. Мог ли Достоевский, живя на окраине, в бедной хате, стоящей в окружении таких же бедных хат, видеться с кем-либо из раскольничьих странников и говорить с ним? Достоевский уже тогда вынашивал свою мысль об антинародности петровского реформаторства, и, значит, ненависть раскольников к Петру I, к этому антихристу, пронесенная через века, должна была произвести на него сильное впечатление.
Появлялись в казахской степи и странники совершенно иного рода — мусульманские святые и дервиши, факиры и бродячие доктора, делающие кровопускание «всем и каждому без всякой причины потому только, что Мохаммед заповедал это в Коране», — так писал Валиханов в статье «О мусульманстве в степи». Когда началась Крымская война (1853—1856 гг.), в степь хлынул поток «иностранных мусульманских странников» (определение Валиханова из «Записки о судебной реформе»), которые, как оказалось, занимались и проанглийской агитацией. В семипалатинском гарнизоне это было известно.
Пути-дороги странников, искателей Беловодья (потерянного рая!), пропадали в степи. Следы затирал ветер, дующий из Джунгарских ворот, как из гигантской аэродинамической трубы.
Маршруты путешественников четко прочерчены ими на картах и приложены к книгам, изданным по возвращении. Сплошные линии или пунктирные следуют вдоль рек, пересекают пустыни, проникают в густо заштрихованные горы. Если перенести такую линию на современную
карту, то, может быть, еще лучше поймешь логику и догадку исследования неведомых земель. Можно совместить на карте современного Казахстана маршруты всех путешественников XIX века, исследователей Тянь-Шаня, Семиречья, Восточного Туркестана. Станет понятнее, чем был для путешественников Семипалатинск, ныне соединенный с бывшим укреплением Верным линией Турксиба.В 1854 году, когда Достоевский прибыл в город на Иртыше, здесь еще можно было отыскать людей, которые помнили посещение Гумбольдта. Александра Гумбольдта избрал своим кумиром мечтавший о путешествиях Врангель, и у него могла быть с собой книга великого немецкого географа «Центральная Азия», изданная в 1843 году, — в ней рассказывалось и о путешествии по Сибири.
О Григории Силыче Карелине, высланном из Семипалатинска «за вредность», Достоевскому довелось услышать немало колоритных историй — за такими людьми, как Карелин, всегда тянется легенда.
Но вот что слышал Достоевский об английском путешественнике Томасе Аткинсоне? Его маршруты по Семиречью подозрительно совпадали с маршрутами Карелина. Очевидно, были и какие-то другие основания, породившие подозрение, что Аткинсон в большей степени разведчик, чем исследователь флоры и фауны. Так или иначе, но уж русское представление об англичанах как о чудаках он постарался подтвердить: женился во время своих странствий на русской девушке, возил с собой повсюду жену, а сыну, родившемуся в Семиречье, дал имя Алатау Чимбулак — по названию урочища в горах возле Верного.
Время путешествий Аткинсона по Сибири — 1847—1854 гг. Достоевский застал еще самые свежие впечатления. Книга Аткинсона о путешествиях по Западной и Восточной Сибири вышла в Лондоне в 1858 году. Какие-то вести о ней могли дойти до Семипалатинска в бытность там Достоевского.
В 1858 году в «Библиотеке для чтения» появился очерк Егора Петровича Ковалевского «Встреча с Н. Н. (Из воспоминаний странствователя по суше и морям)». Довольно много потребовалось на этот раз времени Ковалевскому, чтобы рассказать о своем путешествии в 1851 году (после заключения договора в Кульдже) по Семиречью и Тянь-Шаню. Оказывается, в горах у путешественника произошла странная встреча с русским человеком, который некогда принадлежал к высшему обществу, но ему наскучила пустота света, и он бежал — не в цыганский табор, как Алеко, а в горы Киргизии, где и поселился среди кочевников из рода кыдык.
Можно себе представить, сколько шума наделал этот очерк в Семипалатинске. Ведь там знали, что род кыдык действительно существует, что выведенные в очерке киргизский манап Бурумбай и казахский султан Тезек не вымышленные персонажи, а вполне знакомые семипалатинским офицерам и чиновникам родоначальники, получившие не так давно русские военные чины, — подполковник Бурумбай Бекназаров и подполковник Тезек Нуралин. К тому же вполне серьезны и основательны были переданные автором очерка размышления Н. Н. о природных богатствах Иссык-Куля, о роскошных долинах, пригодных к хлебопашеству, о лесах диких фруктовых деревьев, о горах, скрывающих несметные залежи металлов. Но почему раньше никто не слышал о русском Алеко, поселившемся среди кыдыков? Кто он такой?
В очерке Ковалевского говорится, что от путешественников, недавно побывавших в тех местах, он узнал, что Н. Н. исчез, — очевидно, погиб вместе с другими кыдыками, которых истребили давние враги, киргизы другого рода. Что это за путешественники? В конце 1857 года в Петербург вернулся П. П. Семенов, встречавшийся и с Тезеком, и с Бурумбаем. Он? Но в его записях нет ничего о Н. Н. Друг Достоевского Валиханов побывал в 1856 году у Бурумбая, виделся с Тезеком, но, судя по дневнику, ничего не слышал о загадочном русском. В 1858 году он прожил месяц у кыдыков — и опять в записях никакого Н. Н. Выдумка Ковалевского? Но вот такой авторитет, как автор замечательных книг о русских путешественниках Сергей Марков, не спешит опровергнуть Ковалевского. Может, все-таки был…