Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

Однако мы говорим сейчас не о завершении — о рождении стихов!

Во всех собраниях пушкинских сочинений это произведение датируется 1834 годом; между тем Н. В. Измайлов (правда, не приводя аргументов) относил рождение стихотворения ко «второму Болдину», к осени 1833-го.

Приглядимся же к листу, где возникают первые строки «Он между нами жил…»:

Он отравляет чистый огнь небес (Меняя как торгаш) и песни лиры (В собачий лай безумно) обращая. Печально слышим издали его И молим бога, да прольет он кротость В ………озлобленную душу.

Меж этими строками, открывающими болдинские черновики, пушкинское перо нарисовало и мрачный, неприятный профиль. Только несколько лет назад В. С. Лаврентьев «узнал», кто нарисован: Мицкевич!

Лицо, сильно отличающееся от известного портрета «Мицкевича вдохновенного», рисованного Пушкиным в 1829 году.

Исследователь, впервые определивший второй портрет Мицкевича, писал (используя пушкинские характеристики), что «здесь черты лица Мицкевича полны острой выразительности, здесь и вражда, и тот «яд», которым поэт «наполняет стихи свои в угоду черни буйной», и вместе с тем «безнадежно мрачное чувство любви к отечеству».

Итак, враждебные строки, враждебный портрет…

Однако начатое стихотворение «Он между нами жил…» в октябре 1833-го не было продолжено.

Очень интересно наблюдать, как вдруг на обороте листа со злыми уколами Мицкевича («собачий лай», «торгаш») вдруг возникает «Люблю тебя, Петра творенье…».

По этим листам, можно сказать, физически ощутимо, как осенним болдинским днем (мы даже точно знаем, 5—6 октября 1833-го) вдруг «бешеный Пушкин» побеждает в титаническом, беспощадном единоборстве самого себя, убивает готовую сорваться или уже сорвавшуюся обиду.

И уж вместо вспыхнувших было слов «отравляет», «безумный», «озлобленный» читаем — «люблю», «строгий, стройный», «красивость»…

Медный всадник.

Да, разумеется, с первых строк — все равно прямая «конфронтация» с мыслями и образами польского мастера (впрочем, не названного по имени).

Мицкевич(о Петре):

…стал и сказал Тут строиться мы будем И заложил империи оплот, Себе столицу, но не город людям.

Пушкин:

Здесь будет город заложен Назло надменному соседу. Природой здесь нам суждено В Европу прорубить окно…

Но вот кончается апофеоз Петербургу, и мы читаем в «Медном всаднике»:

Была ужасная пора. Об ней свежо воспоминанье… Об ней, друзья мои, для вас Начну свое повествованье. Печален будет мой рассказ.

Это уже довольно близко к ужасу, печали Мицкевича, к тому, что было в его «Олешкевиче»…

А затем Пушкин как будто «берет назад» немалую часть своей начинавшейся полемики: рисует страшную картину, «почти согласную» со многими образами III части «Дзядов»: потоп, город погибели, ужасный кумир,

…чьей волей роковой Под морем город основался.

Что за странный спор?

Скорее — спор-согласие!

Поэма движется вперед — прямая же «отповедь» Мицкевичу как будто отложена, замирает, так же как в начатом, но оставленном стихотворении «Он между нами жил…».

Зато вдруг появляются примечания.

Поэма, и без того на грани (оказалось, за гранью!) дозволенного, имя же Мицкевича, не говоря уже о его эмигрантском «Отрывке», — все это с 1830/31 года под строгим запретом.

И тем не менее, заканчивая в октябрьском Болдине 1833 года главную поэму, «Медного всадника», Пушкин вводит два примечания о польском поэте — и каких!

Слова «Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествующий петербургскому наводнению», относятся ведь к «Олешкевичу», главная идея которого (еще раз напомним!), что наводнение это месть судьбы, месть истории за все «петербургские ужасы».

Выходит, Пушкин хвалит, «рекламирует» то, с чем не может согласиться, против чего пишет!

Мало того, позже, в 1836 году, перерабатывая поэму в надежде все же пробиться сквозь цензуру, Пушкин добавляет к этому примечанию слова, которых вначале не было: «Мицкевич… в одном из лучших своих стихотворений Олешкевич».

Русский поэт явно желает обратить внимание соотечественников на эти практически недоступные, неизвестные им стихи. Он как бы призывает — добыть, прочесть…

Чуть дальше:

О мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной, На высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы?

Примечание к этим строкам внешне нейтральное — «смотри описание памятника у Мицкевича». Во всей стране, может быть, единицы могли бы в ту пору понять, в чем дело.

А ведь снова едва ли не «знак согласия»! Пушкин как бы ссылается… на себя!То есть на того «русского гения», который в стихотворении «Памятник Петру Великому» говорил:

Царь Петр коня не укротил уздой. Во весь опор летит скакун литой, Топча людей, куда-то буйно рвется, Сметает все, не зная, где предел. Одним прыжком на край скалы взлетел, Вот-вот он рухнет вниз и разобьется. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но если солнце вольности блеснет И с запада весна придет к России — Что станет с водопадом тирании?

Так говорил Пушкин, герой стихотворения Адама Мицкевича. Но Пушкин, автор «Медного всадника», разве с этим согласен? Разве может присоединиться к отрицательному, суровому приговору, который Мицкевич выносит этому городу, этой цивилизации?

Польский поэт всеми стихами «Отрывка» восклицает «нет!».

А Пушкин?

Не раз за последние годы, и более всего — во вступлении к «Медному всаднику», он говорит да!Он обладает, по словам Вяземского, «инстинктивной верой в будущее России!».

И вот в самом остром месте полемики — каков же пушкинский ответ на вопрос Мицкевича о будущем, вопрос — что станет с водопадом тирании?

«Властелин судьбы» выполнил свою миссию, однако же будущее его Дела, будущее страны — все это неизвестно и вызывает тревожное: