Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

Тетрадь не очень-то велика, — пропуская некоторые листы, Пушкин воспользовался всего сорока одним…Сначала, с 1-го по 14-й, — разные наброски и отрывки конца 1829-го — начала 1830-го; дойдя примерно до середины, поэт, по старинной своей привычке, тетрадь перевернул и принялся писать задом наперед; мелькают строки русские, французские — этим нас не удивишь; в других тетрадях попадаются итальянские, турецкие… Посредине же тетради 2373, примерно там, где сходятся два рукописных потока (от начала и от конца), — там множество, десятки строк рукою Пушкина по-польски,и это уже целая история, удивительная, таинственная, которую конечно же мы в своем повествовании не минуем…

То тут, то там на листах вспыхивают даты — Пушкин вообще любил расставлять: «окт. 1833», «6 окт.», «1 ноября 5 ч. 5 минут».

Вторая Болдинская осень,1833 года. Несколько менее знаменитая, чем первая, главная, в 1830-м.

Действительно, плоды 1833-го не столь многочисленны. Всего лишь — «Пиковая дама», «Медный всадник», «История Пугачева», «Анджело», стихотворения: стоит ли говорить, как изучены, тысячекратно прочитаны болдинские тетради — наша, № 2373 (и соседняя, 2374)?

И все же мы приглашаем… Приглашаем всего к нескольким листам, к нескольким мелочам.

То, что принято называть «психологией творчества», большей частью неуловимо, непостижимо, но иногда вдруг, следуя за частностью, подробностью, попадаем в такие глубины, откуда дай бог выбраться, где «мысль изреченная есть ложь…».

Итак, в № 2373, во вторую болдинскую, в «ненастные дни».

1. А В НЕНАСТНЫЕ ДНИ…

После первых четырнадцати листов нашей тетради — один чистый отделяет ранние записи от черновиков 1833 года. С 15-го по 41-й лист занимают наброски поэмы «Езерский», которая на глазах «превращается» в «Медного всадника». Там же польские стихи… Но перед всем этим на листе 15 находим эпиграф:

А в ненастные дни Собирались они Часто; Гнули . . . . . . От пятидесяти На сто. И выигрывали И отписывали Мелом. Так в ненастные дни Занимались они Делом. (Рукописная баллада)

Вслед за эпиграфом Пушкин записал: «года 2», затем попробовал — «лет 5», «года три», все зачеркнул и продолжал: «Года 4 тому назад собралось у нас в Петербурге несколько молодых людей, связанных между собою обстоятельствами. Обедали у Андрие без аппетита, пили без веселости, ездили к Софье Астафьевне побесить бедную старуху притворной разборчивостью; день убивали кое-как, а вечером по очереди собирались друг у друга (и всю ночь проводили за картами)».

Это, разумеется, начало «Пиковой дамы»: эпиграф уже почти тот,что попадет в печать (о нем — чуть позже); впрочем, первые строки — не совсем те:вместо медленного, постепенного черновика — в окончательном тексте явится стремительная фраза, сразу завязывающая действие: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». К сожалению, мы лишены возможности проследить по рукописи, как Пушкин работал над будущей повестью, потому что почти все ее черновики пропали (как будто специально для того, чтобы «Пиковая дама» была еще более загадочной!). Однако начало повести уже тут, в тетради 2373, — сомнений вызвать не может. Тем более что на 18-м листе — появляется Герман (пока что в его имени одно н,после станет два); правда, герой стремится еще не к Лизавете Ивановне, а к некоей Шарлотте Миллер («немецкий колорит» в черновике, как видим, куда сильнее, чем в окончательном тексте!): «Теперь позвольте мне короче познакомить вас с Шарлоттой. Отец ее был некогда купцом второй гильдии, потом аптекарем, потом директором пансиона, наконец, корректором в типографии и умер, оставя жене кое-какие долги и довольно полное собрание бабочек и насекомых…»

Далее сообщается, что Герман «познакомился с Шарлоттой и скоро они полюбили друг друга, как только немцы могут еще любить в наше время. Но в сей день…, когда милая немочка отдернула белую занавеску окна, Герман не явился у своего васисдаса и не приветствовал ее обычной улыбкою».

Мы догадываемся, что дело связано с картами, и узнаем, кстати, про Германа, что «отец его, обрусевший немец, оставил ему после себя маленький капитал. Герман оставил его в ломбарде, не касаясь и процентов, и жил одним жалованьем. Герман был твердо etc».

На этом месте черновик обрывается, а сбоку набросаны и зачеркнуты подсчеты:

40 60

80 120

160 240

280 420

Это Пушкин примеряет, сколько капитала дать Герману, чтобы он трижды поставил «на тройку, семерку и туза»: в первый раз дано 40 тысяч рублей, потом 60; в конце концов Пушкин выбрал любопытную цифру — 47 тысяч: именно такой должна быть ставка аккуратнейшего Германна: не 40 или 45, а точно 47 тысяч, все, что имеет, до копеечки…

Но мы остановились на краю одного из немногих черновых фрагментов «Пиковой дамы», на словах Герман был твердо…

Продолжая рассматривать тетрадь № 2373, замечаем, как оборвавшаяся строка повести вдруг продолжается карандашной записью стихов:

…Ветер выл, Дождь капал крупный…

Строки известные: похожи на «Медного всадника», но еще не совсем Медный всадник:это Езерский,пушкинское сочинение о скромном петербургском герое и наводнении, из которого вскоре очень многое перейдет в главную поэму о несчастном Евгении и «кумире на бронзовом коне».

Итак, проза пока оставлена, и строфы понеслись «над омраченным Петроградом…», к «Медному всаднику». В опубликованной же вскоре после того «Пиковой даме» Германн оказывается перед домом графини: «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями». Эти редкие, удивительнейшие переходы прозы в «родственный стих» и обратно несколько лет назад глубоко изучила Н. Н. Петрунина (ее работа была напечатана в X выпуске научного сборника «Пушкин. Исследования и материалы»). Не повторяя ее наблюдений, отметим только необыкновенное умение «славного алхимика» Александра Сергеевича Пушкина и прозу переливать в стихи, и стихи в прозу; любопытно, как интуитивно ощущал близость, родственность двух «петербургских повестей» о бедных безумцах Германне и Евгении замечательный мастер художественного слова Владимир Яхонтов: выступая с чтением «Пиковой дамы» — в том месте, где Германн стоял под ветром и снегом, — он «перебивал» прозу воющим ветроми дождем «Медного всадника»…

Однако первые черновики «Пиковой дамы» — на том листе, где «Герман твердо…», — пока что отброшены. В 1833-м Пушкин вообще многого не оканчивает: «Дубровского», «Пиковую даму», «Езерского».

Но вот тетрадь «перевернута», и от этой волшебной операции, недалеко от 15-го листа, является опять несколько строк прозы, которые заслуживают того, чтобы повнимательнее к ним присмотреться:

«Илья Петрович Нарумов долго был дворянским предводителем одной из северных наших губерний. Его звание и богатство давали ему большой вес во мнении помещиков, соседей. Он был избалован их обращением — слишком уж снисходительным — и привык давать полную волю порывам из своего пылкого и сурового и… довольно ограниченного ума».

Что это такое?

Начиная с первой публикации отрывка, в 1884 г., он традиционно связывается с «Дубровским». Как ранний отрывок из «Дубровского» он публикуется и в современных академических изданиях.

Действительно, сходство Ильи Петровича Нарумова с Кирилой Петровичем Троекуровым очень велико и не случайно…

И все же это не Дубровский!

Во-первых, ни в одной из многочисленных черновых рукописей «Дубровского» пылкий, суровый и ограниченный Троекуров не появляется под другой фамилией.