Путин. Его идеология

И ей на смену приходит новая партийная политика – создаваемая Путиным через предпринятые в 2004 году реформы партийной системы. В их числе – укрупнение партий, отмена смешанной системы выборов в Госдуму, введение принципа «партийного губернатора» и т. д.

КРОВЬ БЕСЛАНА И ОБЩЕСТВЕННАЯ ПАЛАТА

Осенью 2004 года, ровно через десять дней после завершения бесланского штурма, президент Путин появился на телеэкранах. То, что он тогда сказал и сделал, вызывает вопросы до сих пор. За прошедший год было много обсуждений и критики «реформ 13 сентября». Но лишь считанное число выступлений на эту тему содержало попытки объяснить, почему Путин считает эти преобразования ответом на бесланский вызов. Впрочем, и в этих случаях в основном имело место явное притягивание за уши: мол, «укрепление государства позволит более эффективно бороться с терроризмом».

Ситуация зашла в тупик. Лояльные граждане задавали вопросы о том, «зачем это». Нелояльные вместо вопросов выдвигали обвинения: «Путин цинично использовал Беслан для укрепления личной власти». Хотя на самом деле такое обвинение – тот же самый вопрос «зачем», только высказанный в привычной для них манере. Более года этот немой вопрос висит в воздухе.

В российском обществе пока нет понимания, что борьба с террором – это не то же самое, что борьба с террористами.

Ответы же оказались неудовлетворительными. В логике «укрепления власти» можно еще понять, зачем отменили прямые выборы губернаторов – угроза распада страны, явно обозначенная бесланской схемой «Дзасохов – Аушев – Масхадов», требовала политического ответа. Но зачем в этой логике отменять депутатов-одномандатников, если именно они, беспартийные лоббисты местных интересов, формировали в парламенте большинство? Зачем, наконец, плодить очередные консультативные структуры вроде Общественной палаты? Клапаны для выпуска пара? Где бы еще столько пара найти в нашей системе?

В этом контексте единственным политическим успехом, видимым результатом «реформ 13 сентября» стало переключение внимания – они стали повесткой дня, их начали обсуждать, и тем самым свою миссию в качестве экстренной терапии бесланской травмы они худо-бедно выполнили. Но это не сняло тревогу и непонимание – просто вытеснило их в сферу подсознания, откуда они пробиваются наружу в самых неожиданных местах. Случилось что-то страшное, власть ответила чем-то непонятным – и мы теперь живем в этом непонятном, которое отгораживает страшное полупрозрачной стенкой. Контакт с реальностью утерян – остается или плыть по течению, или нервически дергаться – что, в сущности, одно и то же. Дефицит общих смыслов резко сужает пространство возможного. Безъязычие – удобная среда бессилия.

Сила террора в том, что враг всегда остается неназванным и ненайденным. «Аль-Каида» – это фейк формата «мистер Инкогнито»; «Басаев» – псевдоним того же рода. Сказать, что причина террора в Басаеве – значит сказать, что ее нет. В этом смысле антикремлевский агитпроп имеет даже некоторое преимущество – он-то определяет в качестве причин террора все же более реальные объекты – такие, например, как «политика власти в Чечне» или «коррупция в силовых структурах».

В результате выстраивается более-менее связная картина реальности. У нас есть проблема. Проблемой является власть. Проблему мы не лечим, и потому она, будучи запущенной, рано или поздно приводит к катастрофам. На самом деле это более простая схема, чем та, которую предлагает агитпроп официозный: послать проклятия «этим нелюдям» и жить дальше так, как будто ничего не случилось – просто «беда стряслась». Но беды-то продолжают «стрясаться» и все время приходят как бы ниоткуда, «от Басаева», и обществу приходится либо констатировать бессилие, либо переходить на позицию «во всем виновата власть» – по крайней мере хоть в какой-то степени рациональную.

В российском обществе пока нет понимания, что борьба с террором – это не то же самое, что борьба с террористами.[18] Последняя – нужная и обязательная забота власти и силовых ведомств; но крайне важно отдавать себе отчет в том, что, даже если будут уничтожены все без исключения террористы, это не приведет к прекращению террора.

Борьба с террором есть не только поиск и ликвидация злодеев, которые используют общедоступные схемы катастроф, а поиск и демонтаж самих катастрофических схем.

Дело в том, что террор как таковой – это инструмент сам по себе безличный, он не закреплен за узкой группой носителей, его может использовать в принципе кто угодно.

В новых захватчиков, взрывников и смертников будут превращаться вчерашние обыватели, и это неизбежно будет так при любом масштабном конфликте до тех пор пока сама террористическая схема в принципе будет эффективной. А сегодня она – сверхэффективна.

Соответственно борьба с террором есть не поиск и ликвидация злодеев, которые используют общедоступное сегодня оружие, а поиск и ликвидация самого оружия. Иначе говоря, создание ситуации, при которой издержки от терактов будут превышать их результат.

Сверхэффективность террора – это сверхвыгодное соотношение «издержки/результат». При помощи одного-единственного успешного теракта можно сломать общественный строй в стране, поменять власть, изменить соотношение сил в мире и т. д. – сделать то, чего не может даже атомная бомба. Она тоже эффективна, но очень дорога – и при создании, и при хранении, и при «эксплуатации». Террор к тому же еще и гораздо дешевле.

Секрет его эффективности а в мультиплицирующемся типе поражения. Нанеся непосредственный удар по нескольким десяткам или сотням человек, можно опосредованно превратить в жертву второго порядка весь остальной многомиллионный социум. Заложник или погибший от взрыва – только прямая жертва. Власть, которая несет всю тяжесть удара, – жертва второго порядка. Но главная цель и главная жертва – это «обычный человек», который поневоле становится зрителем события.

То, что он тоже жертва, заметно только тогда, когда в момент теракта появляются всеобщие вопросы: «а если б тебя?», «а если бы твоего ребенка?». Тем самым внезапно оказывается, что заложники не те несколько сот, которые в школе или театре, а все, каждый из нас. Принцип тот же самый, как при выборах в парламент, где всего несколько сот человек говорят от имени страны, представляют ее. Те, кого захватывают, оказываются своего рода «народными депутатами» в особого рода парламенте, выборы в который организовал террорист посредством выбора объекта атаки.

Схема «каждый мог бы быть заложником» потенциально не так уж и неуязвима. К примеру, если представить себе систему, в которой на содержании общества находятся 500 человек «профессиональных заложников», вся обязанность которых состояла бы в том, чтобы в момент «X» пойти и заменить собой тех, кто был захвачен (рисковая профессия, но на самом деле мало чем отличается от армейского спецназа), эффект «представительской» схемы был бы в такой системе куда меньшим. Правда, воплотить идею «профессиональных заложников» невозможно, поскольку ни один террорист никогда не согласится на такой обмен – он всегда будет настаивать на собственном монопольном праве выбора жертвы. И выбирать будет действительно самых ценных, причем по абсолютной ценностной шкале, по которой дети, конечно же, важнее, чем какие-нибудь депутаты или правозащитники.[19]

Тем не менее именно эта дистанция между непосредственными жертвами (теми, кого физически захватывают или убивают) и главной целью (миллионами тех, кого заставляют отождествлять себя и своих близких с захваченными или убитыми) является слабым местом террористической схемы. Разрыв этой связи превращает любой теракт в рядовую и довольно некрупную боевую операцию. К тому же дорогостоящую и бессмысленную с военной точки зрения, поскольку непосредственной ценности в качестве военного ресурса объект поражения (какая-нибудь школа, театр, гражданский самолет и т. п.) не представляет.

Но как она может быть разорвана?