Путник, зашедший переночевать

«Фрейда, — сказал я, — если бы у меня были платья, ты бы тоже получила серебряную монету».

«Кто думает о деньгах, — сказала она, — кому нужны те деньги?! Сколько богачей было в нашем городе, и где они все? Пропало их богатство, и стали они бедняками. Зачем мне деньги? Печенье купить? Так у меня нет зубов его жевать. Не нужны мне деньги, хватит с меня того, что я удостоилась увидеть сына твоей матери. Чего мне еще хотеть?»,

И она снова поцеловала меня в плечо и зашлась слезами.

Я сказал: «Не плачьте, Фрейда, многие птенцы отрастили перья и выпорхнули из гнезда, а в конце концов вернулись обратно».

«О чем господин говорит! — сказала Фрейда. — Когда мой сын вернется, я уже буду лежать в земле и на глазах у меня будут глиняные черепки, я его даже не увижу».

«Смерть — удел всякого человека, — сказал я. — Против смерти нет совета».

Она ответила: «Если б мой сын своими руками закрыл мне глаза, я бы только улыбнулась. Но сын мой закроет глаза чужим людям, а когда чужие закрывают глаза умершего, боится тот, что рука чужого опустится на его глаза без всякой жалости. И когда мой сын вернется и встанет над моей могилой, я его не увижу и тоже буду страшиться его руки, как чужой. Если мне жизнь не в радость, какая же радость будет мне после смерти, когда мне закроют глаза, не испытывая никакой жалости?»

Я спросил, есть ли у нее еще дети кроме Элимелеха.

«Четверо сыновей было у меня кроме Элимелеха, — сказала она, — и все погибли, трое на войне, а один в погроме. Что я могу тебе сказать, птенчик ты мой, — я как пузырь, который проткнули ножом и выпустили из него весь воздух. А рассказать тебе, что стало с моими доченьками? Ой, доченьки мои, чистые были и светлые, красивые, как царицы, а конец их был хуже, чем у братьев. Те хоть погибли от меча, а эти умерли в нужде и скорби. Всемилостивый наш, благословен будь Он, жестоко со мной обошелся, страшнее, чем с другими нашими женщинами, забрал у меня сыновей и дочерей, а господин говорит — Фрейда, не плачь! Разве я хочу плакать? Это глаза мои хотят плакать, это они сами плачут, мои глаза. Наливаются слезами и плачут. Вспоминаю, как ты был младенцем, сосал грудь, лежал на сердце матери, как райская птичка на груди у розы, а я говорила твоей матери, мир ей, — этот маленький, — говорила я, — он станет большим. И вот исполнилось мое предсказание, и я должна была бы радоваться, а что делают мои глаза? Они опять плачут. Но глазам свойственно плакать, они не властны над собой, они только выполняют веление сердца, это на сердце у меня горько, дорогой ты мой».

Она опустила глаза, утерла их полой своей одежды и снова заплакала. И теперь уже плакала не переставая. Хозяйка принесла ей стакан воды, чтобы душа ее успокоилась, присела рядом и стала рассказывать. «Точно в тот день, — сказала она, — когда Фрейда кончила траур по двум своим сыновьям, погибшим на фронте, кровь которых пролилась в один день и час, пришла весть, что и третий ее сын погиб на войне. Она снова отсидела положенные семь траурных дней и дочерям наказала сидеть тоже. А где были другие ее сыновья в это время? Одного погребла рухнувшая сверху земля, он спасся, но позже все равно был убит погромщиками. А старший, Элимелех, лежал раненый в больнице. В один из этих семи дней старшая дочь сказала: „Наши братья умерли от меча, а мы умрем от голода, давайте пойдем в деревню — может, найдем что-нибудь поесть, поедим, чтобы не сойти с ума от голода“. Они закутались и пошли. Встретился им какой-то солдат, спросил: „Куда вы, девочки?“ Они сказали: „Ищем хлеба“. А он сказал: „Хлеба у меня нет, но если хотите, дам вам изюма сколько пожелаете“. Повел их на кладбище, открыл яму, вынул оттуда мешок изюма и сказал: „Берите этот мешок вместе с изюмом и просите у Господа прощения моей грешной душе“. Схватили они мешок, вознесли хвалу и благодарение и уже собрались побежать обратно в город, принести матери изюм, но даже отбежать не успели, он их догнал и говорит: „Ах вы неблагодарные, что ж вы ни единого поцелуйчика мне не дали“. Они поняли, чего он от них хочет, бросили мешок и хотели бежать, а тут подошла военная часть, тот солдат увидел их и давай деру, потому что он был дезертир и боялся, что его накажут, а военные увидели мешок, полный изюма, и стали ругаться и клясть евреев, что весь мир голодает, а эти евреи едят изюм. А потом оставили изюм и набросились на несчастных. Месяца не прошло, как эта женщина схоронила обеих своих дочерей одну за другой».

Когда госпожа Зоммер кончила рассказывать, Фрейда подняла глаза, посмотрела на меня и сказала: «Ну, что господин скажет на это? Приятная история, правда?»

И, подняв правую руку, стала перечислять погибших сыновей, загибая по пальцу на каждое имя, кроме большого, который остался прямым. Потом поднесла к глазам левую руку, приложила два ее пальца к правому глазу, потерла его и стояла молча, глядя на меня. И я тоже молчал. Всемилостивый, благословен будь Он, был жесток и ко мне — не вложил мне в эту минуту в уста ни единого слова утешения для этой несчастной.

Когда она попрощалась со мной и ушла, я решился наконец сходить на кладбище. Не потому, что надеялся найти на могилах праведников те книги, что пропали из Дома учения, нет, пойти как человек, который приехал в город, где похоронены его предки, и идет поклониться родным могилам.

Наше кладбище расположено на холме. Оно поднимается по нему вверх и спускается вниз, и все его склоны заняты могилами, которые громоздятся одна на другую. Трое есть в мире тех, что щедро у нас отбирают и щедро отдают, — земля, государство и все остальные. То, что эти трое у нас отбирают, видно повсюду, а то, что отдают, видно на кладбище: отбирают у нас живых, а возвращают мертвых. Могила впритык к могиле. Не то что в городе — там все же остается еще место между домами. Да простится мне, если я скажу, что хорошо поступили те люди из нашего Дома учения, которые решили уехать, — кладбище наше уже заполнилось, нет на нем места для новых покойников.

Я шел между могилами и старался ни о чем не думать. Но два посланца моего сердца, два моих глаза, смотрели и видели. Глаза эти — они в распоряжении сердца, но сердце мое — в распоряжении Того, Кто умерщвляет и возрождает. Иногда Он позволяет мне смотреть на тех, кто жив, иногда — на тех, кто умер.

Те, кто умер до войны, и те, кто умер на войне, и те, кто умер после войны, — все они лежат рядом, будто нет между ними никакой разницы. Когда они были живы, одни все время сожалели о тех днях, что прошли и не вернутся, тогда как другие лелеяли надежды на будущее. А теперь все они мертвы, и вот — пропала надежда у одних и исчезли огорчения у других.

Все способности наших глаз имеют меру, и человек видит только в меру этих способностей. Но мертвые — даже если ты закроешь глаза, — они все равно приходят и стоят перед тобой, и ты видишь их во всех деталях.

Вдали, на старом кладбище, я увидел склеп над могилой нашего цадика. Крыша сорвана, стены наклонились — вот-вот упадут. Еще два-три поколения, и в этих развалинах уже нельзя будет опознать бывший склеп, и никто не узнает, что здесь погребен великий праведник, и сам он, некогда служивший раввином этого города, будет забыт. А ведь в час кончины он свято обещал людям своей общины, что защитит их от погромов и преследований. И где же его обещание? Все эти праведники, как только умирают и возносятся на небеса, тотчас забывают о своем народе, и нужды живых становятся так незначительны в их глазах, что не стоит живым просить у них сострадания по такому ничтожному поводу. Сколько уже праведников обещали нам, что не успокоятся там, наверху, пока не приведут к нам Мессию, — а как только отошли в мир иной, так сразу и забыли о своем обещании. Одним некогда, потому что страшатся пренебречь изучением Торы, которую учат на небесах, а другим оказывают там честь читать Тору перед остальными, чтобы те не слишком напрягались сами, вот и этим тоже некогда звать Мессию. Как бы то ни было, а наша жизнь тяжела.

Я не пошел к склепу по своим причинам: я слышал когда-то, что по прошествии определенного срока большие праведники уже не навещают свои могилы. Я пошел к могилам своих родичей — сначала дальних, потом ближних, а под конец — самых близких, чтобы те известили отца и мать о моем приходе и они не потеряли бы сознание от неожиданности.

Есть люди, которые страшатся навещать могилы отца и матери в один и тот же день. И они правы, потому что к могиле матери я подошел с ясными глазами, а когда направился от нее к могиле отца, глаза мои уже были затуманены слезами.

Я не присутствовал при смерти отца и не был на кладбище, когда ему ставили памятник. Свежевырезанные в камне, белели тогда строки моих стихов, и не видны были на них слезы, которые лились из моих глаз, когда я их писал. Сейчас они видны, мои слезы, но не видны мне из-за слез стихи.

Четырнадцать лет прошло со смерти моего отца, а памятник все еще как новый. А рядом, на его же могиле, стоит еще один памятник — его друга, тоже большого знатока Торы. Не знали горожане, как быть: все умершие хотят иметь и могилу, и памятник, вот и этот старик завещал похоронить его рядом с другом, а рядом места для памятника не хватало, пришлось поставить прямо на могиле моего отца. Сестра рассказывала мне потом, что много раз видела отца во сне — он лежал с рукой на сердце, как будто что-то его тяготило.

Возвращаясь с кладбища, я опять увидел Йерухама Хофши, который сидел на земле и чинил дорогу.

Я спросил его: «Ты дорогу с кладбища в город чинишь или дорогу из города на кладбище?» Он поднял голову, посмотрел на меня и опять ничего не ответил.

Глава семнадцатая Йерухам Хофши

Нет, кажется, в городе человека, — который ненавидит меня так, как этот Йерухам Хофши. И почему он меня ненавидит, ведь я ничего плохого ему не сделал? Напротив, всякий раз, когда мне случается пройти мимо него, я приветствую его, как приветствуют друга, невзирая на то, что он всегда отвечает мне невнятным бурчанием. Я испытываю какую-то странную симпатию к этому парню: его худое тело, на котором нет ни капли жира, его горящие, как у больного в лихорадке, глаза, даже, если угодно, его потрепанная рабочая одежда какого-то пыльного цвета — все это волнует мое сердце. Что ни день, с восхода до заката он трудится на какой-нибудь городской улице — бьет камни молотком, или собирает в кучу гравий, или роет землю, или засыпает ямы. Чинит дороги, разрушенные войной. По его лицу видно, что эта работа его не радует, но он выполняет ее старательно, как человек, понимающий, что другого выхода у него нет. А поскольку выхода нет, он и старается. Я слышал, что городские власти довольны его работой и поэтому не интересуются его мыслями — теми мыслями, из-за которых его выслали из Страны Израиля. Я не распускаю сплетни и не выдаю какие-то секреты — ведь многим известно, что он занимался там подсудными делами, распространяя воззвания среди евреев и арабов, и сидел за это в тюрьме. Впрочем, с тех пор, как он вернулся в Шибуш, он ничем подобным не занимается, держится в стороне от местных коммунистов и вообще не имеет дела ни с кем — кажется, даже с самим собой. Как это понять — человек имеет дело с самим собой или не имеет дела с самим собой? А так, что тот, кто напевает себе под нос или беседует сам с собой, в эту минуту имеет дело с собой, а тот, кто не напевает и не беседует, — не имеет. Так вот, этот Йерухам с восхода до заката только и делает, что работает и молчит. А когда солнце заходит, он собирает свои инструменты, спускается к реке, отмывается от грязи и возвращается к себе домой. Не знаю, читает он дома или просто ложится спать, во всяком случае, с того дня, как я его впервые увидел, я ни разу не встретил его — одного или с девушкой — во время своих ночных прогулок.