Путник, зашедший переночевать

«А я пошел на войну сразу, — сказал Даниэль, — и служил до самого конца, до поражения. Я тогда был большим патриотом, как и все евреи в австрийском государстве. Правда, чем больше проходило дней, тем меньше у меня оставалось патриотизма, но ведь кто в эту кашу попал, выбраться оттуда уже не может. И все это время я не ел запрещенной евреям пищи и соблюдал все заповеди, особенно заповедь наложения тфилин».

Ребе Шломо сидел, склонившись на свою палку, и то и дело проводил по ней своей бородой. Смотрел с любовью на сына, и глаза его лучились теплом.

А Даниэль продолжал: «Я настолько строго соблюдал эту заповедь, что, бывало, не успев наложить тфилин утром, потом целый день не прикасался к еде. Но вот однажды ночью я лежал в траншее, заваленный вонючей рыхлой землей по самую шею и даже выше, а смертоносные русские пушки палили без перерыва, и фонтаны земли вздымались в небо, и комья земли валились на меня с неба, и вокруг стоял запах горелого мяса. Я уже думал было, что это огонь подобрался к моему телу и сейчас меня изжарят заживо, так что, видно, мне отсюда не выбраться. Если и не сгорю, так буду засыпан землей и золой. И тогда я сказал Ангелу Смерти: подожди, я должен выполнить завет тфилин. И протянул руку, и рука моя наткнулась на кожаный ремешок. Я решил, что это мои тфилин выпали наружу, когда какой-то осколок распорол мой вещмешок. Я потянул за ремешок, чтобы нащупать коробочку, но тут мне в нос ударил жуткий запах, и я увидел, что этот ремешок завязан вокруг руки мертвеца. Наша траншея стала братской могилой, и эта рука составляла все, что осталось от другого еврейского солдата, которого снаряд разорвал как раз в ту минуту, когда он молился, украшенный своими тфилин».

Ребе Шломо выпустил из рук палку, на которую опирался, вытер ладонями глаза, хотел было вздохнуть, но сдержал вздох и посмотрел на сына. Взгляд его был полон жалости. Я думаю, он не впервые слышал этот рассказ, и все же глаза его увлажнились, словно он вот-вот заплачет. Даниэль наклонился, поднял его палку, и старик снова оперся на нее. Даниэль сдвинул ноги и левым коленом почесал колено правой. На его губах застыло что-то вроде кривой улыбки, как у ребенка, который в чем-то проштрафился и был пойман на горячем.

Постояльцы гостиницы давно уже спали, а мы трое: я, ребе Шломо и Даниэль Бах, его сын, — сидели молча. Улыбка Даниэля исчезла, и на его лице проступила грусть. Разлилась и осела в худых щеках.

Я взял Даниэля за руку: «Я хочу рассказать вам кое-что. Когда-то я прочел в книге „Колено Иуды“ такую историю. Группа изгнанных из Испании евреев отплыла на корабле, но по дороге что-то на этом корабле разладилось, и хозяин высадил их на сушу, в пустынном и безлюдном месте. Большинство людей умерли от голода, а оставшиеся собрались с последними силами и двинулись в путь, искать место, где можно было бы поселиться. По дороге одна из женщин упала, потеряла сознание и умерла. Ее муж взял обоих сыновей на руки и пошел дальше. Потом и они потеряли сознание от голода. Когда отец пришел в себя, он увидел, что оба его сына мертвы. Он поднялся на ноги и сказал: „Властелин мира, Ты очень стараешься, чтобы лишить меня веры. Но знай, что не по воле Небес я еврей, и я останусь евреем, и не помогут Тебе все беды, которые Ты обрушил и еще обрушишь на меня“. Потом он прикрыл тела своих мальчиков травой и землею и пошел дальше искать себе место для поселения. А те, с кем он шел раньше, давно уже ушли и не стали его ждать, потому что каждый думал только о своей беде и не замечал страданий ближнего».

«И чем же кончилась история этого еврея?»

«Я не знаю».

«Не иначе как Господь привел его в какое-нибудь еврейское поселение, и он женился на другой женщине и родил других сыновей и дочерей?»

«Возможно».

«Даже если так, я не вижу в этом возмещения утраченного. Это пророк Иов, который никогда на самом деле не существовал, а лишь послужил для притчи, это он мог утешиться после смерти жены и детей, когда Господь благословил конец его жизни больше, чем начало. Но живой человек — нет, сомневаюсь я, что живого человека это может утешить».

Ребе Шломо погладил бороду и произнес: «А я расскажу вам историю человека, чей сын ушел от еврейства. Этот человек отправился за советом к Бешту [45] , а Бешт велел ему удвоить свою любовь к сыну».

Даниэль улыбнулся: «Я думаю, господин понял, к чему мой отец рассказал эту историю. Чтобы показать, что он меня любит. Жаль, что Господь не поступает по совету Бешта».

«Откуда тебе знать, что Господь так не поступает?» — спросил ребе Шломо.

Даниэль сказал: «И это так говоришь ты, после всех твоих несчастий?!»

45

…пошел за советом к Бешту… — Бешт — сокращение от Исраэль Бааль-Шем-Тов (что означает «Обладатель доброго имени» или «Добрый человек, знающий тайное имя Бога»); настоящее имя — Исраэль бен Элиэзер (1698–1760); основатель хасидского движения в иудаизме (см. примеч. 18).

«А кому же еще так говорить? — ответил ребе Шломо. — Тому, кто всю жизнь не знал от Господа ничего, кроме добра, и от изобилия этой доброты не видит за ней милости Всевышнего, благословен будь Он? Нет, это именно мне и надлежит так говорить, потому что я каждый час вижу Его благость. Не стану грешить перед Ним, называя это плохим, а это хорошим, но ожидаю, что, когда удостоюсь жить в Стране Израиля, Всевышний откроет мои глаза, чтобы я увидел, как хороши все Его дела до единого. А теперь, когда мы кончили на добром слове, давай пожелаем и господину доброй ночи, а сами пойдем к себе домой».

Глава девятая Сквозь огонь и воду

Когда они ушли, я вернулся в свою комнату и зажег свечу. Потом растянулся на кровати и взял книгу, чтобы усладить ею свой сон. Однако не успел я погрузиться в чтение, как начал размышлять. О чем я думал? О чем только я не думал!

Вот сидит этот старик, опершись подбородком на палку, и его морщинистое лицо сияет, и искры света сверкают в седой бороде. А рядом с ним сидит его сын, то и дело выпрямляя одну из ног — иногда ту, которая родилась вместе с ним, иногда ту, которую ему сделали потом. Даже нельзя понять, какую из них он больше любит — ту, что создана Небом, или ту, что сделана человеческими руками. И одноногий говорит седому: «Отец, война Гога и Магога [46] уже началась, а Мессия все еще не приходит». А отец отвечает ему: «Молчи, сын мой, молчи. Война Гога и Магога идет в каждом поколении — в любое время, и в любой час, и в каждом человеке — в его доме, в его сердце, в сердцах его сыновей. Молчи, сын мой, молчи. О таких, как ты, уже сказал пророк: „В устах их Ты близок, но далек Ты от сердца их“ [47] — и доныне вопиют эти слова из сердец Израиля».

46

…война Гога и Магога… — Согласно пророчеству в Книге Иезекииля (гл. 38–39), «большое полчище» царя Гога из страны Магог, «князя Роша, Мешеха и Фувала», вторгнется «в последние дни» в Землю Израиля, «как буря… от краев севера», чтобы грабить и опустошать, но будет сокрушено рукою Господней. В более поздних еврейских источниках (агадот, мидрашим и др.) Гог и Магог стали названиями двух злобных народов, которые попытаются завоевать Землю Израиля незадолго до прихода Мессии. В христианской эсхатологии вторжение Гога и Магога произойдет по прошествии тысячи лет после первого пришествия Христа.

47

Иеремия, 12:2.

Я сказал себе: «Завтра этот старик взойдет в Землю Израиля. С житейской точки зрения это хорошо — там здоровый воздух, друзья его сына Йерухама окажут ему уважение, и он найдет у них пропитание и кров. Но не случится ли так, что из-за этого их уважения к нему он пренебрежет своим уважением к Отцу Небесному и промолчит, даже когда заметит, что эти молодые преступают некоторые заповеди — например, соблюдение субботы? Бывает, конечно, что отец закрывает глаза на дурные поступки родного сына, однако не прощает те же проступки его друзьям. Но что, если все же его любовь к этим друзьям окажется не меньшей, чем любовь к родному сыну? Ведь это часто бывает у стариков, которые многое в жизни пережили и научились ко всему относиться с любовью, — не то что нынешние молодые, которые, не обинуясь, следуют своим греховным желаниям, а когда им случится возможность выполнить какую-нибудь заповедь Всевышнего, избегают ее выполнять, потому что это, мол, пойдет вразрез с их совестью свободомыслящих людей. Вот ведь — на любые компромиссы люди готовы порой пойти, никакой такой совести почему-то не страшась, а как доходит до выполнения заповедей, так сразу вспоминают о совести».

Впрочем, к чему размышлять о том, чего я все равно не могу исправить. Лучше закрыть глаза и постараться заснуть.

Но еще и не успев заснуть, я уже знал, что эта ночь не пройдет без сновидений. Так оно и сталось. Я призвал к себе Властителя снов: приди, повали меня! — но в этой с ним схватке одолел, оттолкнул его, а сам поднялся куда-то и вижу, что спускаюсь на какой-то корабль, явно идущий в Страну Израиля, а на его палубе толпится великое множество старых и молодых мужчин и женщин. Мужчин этих я мог бы смело уподобить солнцу, а женщин луне, когда б не тот факт, что и солнце, и луна время от времени все же скрываются и тогда свет их не виден, а сияние, распространявшееся от этих людей, не исчезало ни на минуту. Когда-то давно, в Судный день, незадолго до послеполуденной молитвы, я увидел невыразимо дивный свет в окне нашей старой синагоги и до сих пор думал, что ничего прекраснее нет на свете. И вдруг теперь вижу, что есть. Более того, тот свет, в нашей синагоге, был безмолвный, а этот, здесь, передо мною, — живой и, если можно так сказать, многоголосый, потому что в нем играет каждый оттенок. Но разве у света есть голос? Разве он может говорить или петь? Увы, я не могу объяснить вам то, что видел, но если бы и мог, не стал бы — просто впивал бы и впивал в себя этот свет.

Но что же они делали, эти люди на корабле? Пожилые сидели, положив руки на колени, и смотрели на море, а парни и девушки веселились, пели и танцевали. И чему тут удивляться, ведь этот корабль шел в Страну Израиля. И вот уже и я танцую с ними, и стоит мне остановиться, как ноги снова влекут меня в пляс. Но тут ко мне подходит какой-то старик и говорит, что им не хватает одного человека для миньяна. Я тут же закутываюсь в большой талит и иду с ним в комнату молитв. А все люди там смотрят на меня с удивлением, потому что сейчас время вечерней молитвы, когда не положено надевать большой талит. Но старик идет к пюпитру кантора и зажигает на нем свечу. Я иду за ним, чтобы взять молитвенник, но тут свеча касается моего талита, и вот он уже охвачен пламенем. Мне становится страшно, и я бросаюсь с палубы в воду. Если бы я сорвал с себя талит, то не обжегся бы, но я не только не срываю его — я тону вместе с ним. Я начинаю кричать, чтобы на корабле услышали и спасли меня, но никто не отзывается на мой крик, не слышно ни единого звука, один только мой крик: «Утешься, город скорбящий и сожженный!» Я говорю себе: «А где же старик?» Поднимаю глаза, а он стоит, опираясь на поручни палубы, и не двигается, и не шевелит бородой. А к нему подходит другой человек, похожий на Даниэля Баха, только у того нет ноги, а у этого нет обеих рук. В отчаянии я отдаюсь на волю волн, и тогда море спокойно поднимает меня и несет, приближая к берегу. Я вижу мерцающий вдали свет и думаю, что это свет какого-то поселка, сейчас евреи сжалятся надо мной и вытащат меня на сушу. Я поднимаю глаза, чтобы разглядеть, откуда этот свет, но тут налетает ветер и гасит свечу. И я узнаю ту свечу, которую зажег перед сном.