Пьяная Россия. Том третий

Часовню строили всем миром. Особенно старался чиновник, приободрившийся после исчезновения белой ведьмы. По прежнему не доверяя ситуации, он таскал соль в обеих карманах и кутаясь в зимнюю куртку, оглядывался на водную поверхность реки, уже подернутую первым ледком, готовый к боевым действиям, если понадобится.

Слово свое он сдержал и в пустующем доме также велись ремонтные работы с тем, чтобы впоследствии открыть и избу-читальню, и небольшой домик культуры. Одним словом, все для всестороннего развития человека в сельской глубинке.

Барин также руководил стройкой, но простудившись и оглушительно чихая, всякий раз отодвигался, с неприязнью глядя на чиновника:

– По-моему, у меня аллергия на тебя! – заявлял он, так и не простив своего товарища.

Несколько раз на стройке объявлялась тощая особа с копной соломенно-желтых волос, багровым носом пьяницы и настолько визгливым голосом, что выдержать ее могли только хмельные люди.

Происходило это во время веселых деревенских плясок, что устраивал дед Пафнутий, любитель выпить, попеть русских частушек и поплясать. Дед являлся на стройку с гармонью в руках, растягивая мехи, он предлагал:

– А ну-ко?! – и щурился задорно.

Строители не выдерживали, подогрев себя вечными, как жизнь, глотками самогона из бутыли Бориса Юрьевича Беляева. Бутыль он всегда носил с собой, во внутреннем кармане куртки, а пополнял, где? Загадка! Впрочем, многие догадывались, где!

Тем не менее, вместе с плясунами появлялась и кикимора болотная, от ее визга закладывало уши, но маленькая ведьмачка всегда приходила на помощь. Легонько дунув, она заставляла кикимору исчезнуть.

Кстати говоря, художники остались в деревне, по собственному почину. Барин решил оплатить их труд, что было встречено с восторгом. Все-таки творческие люди в России не умеют да и не могут посвящать свое время еще и бизнесу, не умеют зарабатывать деньги. Наверное, это будет актуально в России во все времена. Творческий человек, как проклятие и мать рыдает над увлекшимся рисованием не в меру дитятей так, будто дитятя умер. Какое? Мать знает, ни хлеба, ни денег малеванием в нашей стране не заработаешь!

И это чрезвычайно напрягает, особенно, в тяжелые, наши времена, когда у власти оказались люди совсем не могущие установить в стране государственный строй.

Так и хочется гаркнуть в сторону Кремля, а где же государственность? Да и черт с ними, грамотами и медалями! Послать бы подальше пустопорожние речи о стабильности и доходности населения и взять бы за шиворот некоторых правителей да носом ткнуть в мшистые ступеньки столетних изб, дать послушать скрип рассохшихся половиц, истоптанных вдоль и поперек брошенными, одинокими русскими бабульками; пустить по давным-давно прогнившему деревянному мосту через речку и посмотреть, как ловко будут скакать власть имущие с плачем и воем по прогибающимся доскам, а ведь местные-то жители каждый божий день также скачут; поставить бы чинуш под капель протекающих крыш школ-девятилеток; заставить пройтись по чертополоху, выросшему на когда-то вспаханному, перепаханному полю.

Но государственные мужи, конечно же никогда не заглянут в ту же деревню, где жители безмерно страдали не столько от наплыва потусторонних сил, сколько от разрухи и отсутствия элементарных благ цивилизации, потому как за приобретение благ по нынешнему закону нынешней России полагается платить и не хилое количество денег, но откуда же средства у местных жителей, едва выживающих на нищенские пенсии и не менее нищенские зарплаты?!

– Денежного станка не имеем! – говорила тетушка Анфиса.

– А пенсии получаем, курам на смех, на хлеб и то едва хватает! – подтверждала тетушка Лизавета.

И барин, и чиновник, и священник отстегивали от щедрот своих толстые кошельки, потому как любили столоваться у тетушек.

И тетушки с удовольствием тратили деньги в приезжей автолавке, а иной раз гоняли и в сельпо, по разбитой сельской дороге, добираясь в соседнее село, после закатывали роскошные обеды и Джек, нередко переев, долго отдувался, постепенно засыпая от сытости, уронив голову в тарелку, будто пьяный.

12

– Ах, как я завидую одному моему другу, болтая ногами и сидя на самой верхотуре часовни, сказал Санечка Михайлов.

– Почему это? – обратился к нему Васенька Кокорин.

– Его семья всегда в движении, не прекращаются велосипедные вылазки летом и лыжные зимой. Его родители светятся любовью и каждый в семье обласкан. Младшие братья капризничают, но увлеченные общим движением в конце концов сдаются и следуют за старшими, забросив свои компьютерные игры, оставив виртуальные стрелялки на потом. Эмоциональная увлеченность семьи настолько захватывает, что я уже не могу представить своей жизни без чудесных прогулок и подвигов.

Тем более, дома меня, как правило, ждет мать с застывшим на осунувшемся лице унылым выражением и бабка, упертая молитвенница, денно и нощно бормочущая псалмы.

– А, теперь понятно, отчего ты домой не торопишься! – высказал свое мнение Борис Юрьевич Беляев, высунувшись из-за угла он помахал кисточкой с лазоревой краской.

Художники уже вовсю расписывали едва достроенную часовню.

На лице Сашеньки заиграла горькая усмешка:

– Будто, сам торопишься? – спросил он у Беляева.

– А чего мне в холостяцкой квартире делать? – вопросом на вопрос, ответил Беляев и вздохнул, глядя с нежной любовью на тетушку Анфису, явившуюся на строительную площадку с кастрюльками, наполненными домашними котлетами и корзинками, набитыми пирогами с капустой.

– Она? – удивился Васенька Кокорин, глядя на дородную фигуру тетушки Анфисы.

– Уж больно она замечательно готовит! – пояснил свой выбор, Беляев.

На строительство, почти одновременно явились местные жительницы, девушки в телогрейках и резиновых сапогах, но закутайся они в рубища, облачись в лохмотья и тут, сердца молодых художников бы не выдержали. Торопливо полезли вниз. По дороге окликнули Дениса Курицына, увлеченного изображением маленького ангела, летящего по голубому потолку часовни. Девушек было трое и каждая держала в руках узелок с пирогами собственного приготовления.

– Володя, ну что же ты, Володя! – Соловьев выглянул со строительных лесов понаставленных не только вокруг, но и внутри часовни.

Джилл махала ему рукой:

– Иди кушать, Володя, я тебя жду!

– Ждешь? – растерялся Соловьев и заторопился. – Сейчас. сейчас!

13

На Рождество Христово отпраздновали открытие часовни.

И священник в новом «золотом» облачении, торжественно ревел: «Господи, помилуй!»

Его жена, приехавшая на освящение часовни из города, руководила певчими, детьми священника. Мал мала меньше, но чрезвычайно музыкальные дети пели, не сводя глаз с матери, успешно исполнявшей роль регента.

Местные женщины плакали от умиления, глядя на столь редкостную картину, церковный хор из певчих нежного возраста.

Тонечка серьезно слушала церковные песнопения, но стояла в сторонке.

– Чтобы не стало плохо! – объяснила она Джеку.

И Джек составил ей компанию.

На замороженной реке, по твердому льду, с удовольствием катались дети и чиновник, произнеся речь, полную благодарности художникам, постаравшимся расписать часовню в яркие цвета, присоединился к юным конькобежцам, демонстрируя ребятне потрясающие прыжки фигурного катания.