Пьяный корабль. Cтихотворения

I

Вот отдых неяркий, без тоски и горячки, на кровати, а то на лужайке.

Вот друг – ни пылкий, ни слабый. Друг.

Вот милая – не мучительница и не мученица. Милая.

Среда и соседи, что сами нашлись. Жизнь.

– Так это разгадка?

– Мечте стало зябко.

II

Круг света вновь у дерева снаружи. Из дальних двух углов, по прихоти декора, смыкалась пара гармоничных возвышений. Стена перед бессонным – психологичная чреда случайных фризов, атмосферичных лент, геологических слоев, – быстрой чувственной грезой сентиментальных групп из самых разнороднейших созданий, в разнообразных антуражах.

III

Полуночные лампы с коврами создают шорох волн, вдоль корпуса и за кормой.

Полуночное море, точь-в-точь как грудь Амели.

Ковры, доходящие до середины, узорочье решетки, изумрудный налет, где бьются полуночные горлицы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чёрные пятна костра, настоящие солнца изморья – о, колодцы чудес… Лишь проблески зари на этот раз.

Перевод Я. Старцева

XXI. Мистическое

На круче откоса ангелы взвили одежды свои шерстяные в траве изумрудно-стальной.

Огневые луга взмывают до самой вершины. Слева гребень холма истоптали побоища и убийства, и зловещие слухи струятся отсюда по склону. А справа, к востоку, над гребнем стоят путеводные вехи.

И в то время как все верхнее поле картины – сплошная неистовая круговерть ревущих раковин и ночей человечьих,

Цветение нежное звезд и небес и всего остального катится под откос, как корзинка, прямо на нас, превращаясь внизу в голубую цветущую бездну.

Перевод Ю. Стефанова

XXII. Заря

Я обнял летнюю зарю.

Ничто еще не шелохнулось на фасадах дворцов. Вода стояла. Кочевья тени не покидали лесную тропу. Я шагал, пробуждая живые и влажные дуновенья, и каменья взглянули, и крылья раскрылись бесшумно.

Первым соблазном был – на тропинке, уже усеянной свежими и бледноватыми вспышками, – цветок, назвавший мне свое имя.

Я улыбнулся белесому вассерфалю, который пенился в пихтах: на серебристой верхушке распознал я богиню.

Тогда я сорвал, один за другим, все покровы. В аллее, размахивая руками. Равниной, где выдал ее петуху. В столице она уносилась среди колоколен и куполов, и я гнался за ней, как нищий, по мраморным набережным.

Где тропа поднималась, у лавровых зарослей, я обвил ее собранными покровами и слегка ощутил ее исполинское тело. Заря и дитя рухнули в гущу зарослей.

По пробуждении стоял полдень.

Перевод В. Козового

XXIII. Цветы

С уступа в золоте – средь шелковистой тесьмы, дымного флёра, зеленых бархаток и кристаллических дисков, чернеющих, точно бронза на солнце, – вижу я, как раскрывается наперстянка на ковре филиграней из серебра, глаз и локонов. Монеты желтого золота, рассыпанные по агату, столбы акажу, несущие свод изумрудов, букеты атласные в белом и тонкие лозы рубина обступают кольцом розу влаги.

Будто некий бог – снежные формы, огромные голубые глаза, – море и небо к террасам мрамора влекут толпы юных и пышущих роз.

Перевод В. Козового

XXIV. Тривиальный ноктюрн

Порыв дырявит оперные бреши в занавесках, – срывает колыханье ржавых крыш, – рассеивает кромки очагов, – перемежает ставни. – По стеблю винограда, опершись ногою на какую-то горгулью, – я спустился в карету, эпоха которой довольно ясна из выпуклых стекол, из дутых панно и фигурных диванцев. – Похоронный фургон моих снов, одиноко, пастуший шалаш моего скудоумья, мой транспорт выворачивает вдруг на пышную обочину растаявшей большой дороги; и в правом сколотом углу окна кружатся бледнолунные фантомы, листья, груди;

– Картину застилает зеленью и синевой густой. Неподалеку срыв булыжной груды.

– Теперь иди, высвистывай грома, пускай Содомы – и Солимы – и армии, и яростных зверей. – (Возничий и приснившиеся звери не встрепенутся ль под удушливыми рощами, чтобы меня вдавить по самые глаза в источник шелковый.)

– И нас отправили исхлестанных сквозь хлюпающий ток и разливанное питье, катиться на бульдожий лай…

– Порыв рассеивает кромки очага.

Перевод Я. Старцева

XXV. Морской пейзаж

Из серебра и меди колесницы —Стальные корабельные носы —Взбивают пену, —Прибрежные кусты качают.Потоки ланд,Гигантские промоины отлива,Кругообразно тянутся к востоку,К стволам лесной опушки,К опорам дамб,В чьи крепкие подкосы бьет круговертью смерть.

Перевод А. Ревича

XXVI. Зимний праздник

Каскада звон чуть в стороне от опереточных конструкций. Гирлянды продлевают, переливаясь, как Меандр, – закатные багрец и зелень. Причесаны под Первую империю горациевы нимфы. – Сибирский хоровод. – Китаянки Буше.

Перевод Я. Старцева

XXVII. Тревога

Возможно ли, что Она мне простит устремления постоянно ничтожимые, – что спокойный конец искупит периоды скудости, – что день успеха нас усыпит над позорищем нашей роковой неспособности?

(О, пальмы! алмаз! – Любовь! сила! – превыше всех радостей и венцов! – всячески, повсеместно, – Демон, бог, – юность этого существа: я!) Что прихотливости научной феерии и движения социального братства дороги как растущее возмещение искренности первозданной?..

Но Вампирша, при которой мы паиньки, велит нам развлекаться тем, что даёт, а иначе пусть будем посумасбродней.

Катиться под ссадины, сквозь воздух томящий и море; под бедствия, сквозь тишину вод и воздуха, смертоносных; под пытки смеющиеся, в их свирепо штормящую тишину.

Перевод В. Козового

XXVIII. Метрополитен

Из бирюзы пролива в морях Оссиана на оранжевый и розоватый песок, омытый винными небесами, ступили и пересеклись кристаллические бульвары, заселенные тотчас молодыми и бедными семьями, которые кормятся у зеленщиков. Никакой роскоши. – Город!