Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

– Ты очень любил ее?

Мою сестру Ренетт с высокими скулами и блестящими кудрями. Королеву урожая с ярко накрашенными губами, в короне из ягод, со снопом пшеницы в одной руке и корзинкой яблок в другой. Именно такой я и сама всегда ее помню. Этот образ навеки врезался в мою память. И я вдруг ощутила укол ревности. Неожиданно и прямо в сердце.

– Наверно, так же, как ты любила его, – тихо промолвил Поль. – Как ты любила Лейбница.

Какими же дураками мы были в детстве! Жестокими, полными глупых надежд дураками. Я всю жизнь мечтала о Томасе, все годы замужества, проведенные в Бретани, и все годы вдовства – все эти годы я мечтала о таком, как Томас, с его беспечным смехом, с пронзительным взглядом серых, цвета речной воды, глаз; о Томасе моей мечты. Ты, Томас, только ты – навсегда. Проклятие Старой щуки оставило в душе страшную рану.

– Мне, как ты понимаешь, потребовалось какое-то время, чтобы превозмочь это, – продолжал Поль, – но я справился. И отпустил свою любовь. Это все равно что плыть против течения: только изматывает. А потом, какой бы ты ни был силач, тебе все равно приходится прекратить сопротивление и позволить всему идти своим чередом, и тогда река просто приносит тебя домой.

– Домой…

Мне показалось, что голос мой звучит странно. Я чувствовала, какие у него теплые ладони, по-прежнему нежно сжимавшие мои руки, теплые, чуть грубоватые, как шкура старого пса. Я вдруг странным образом посмотрела на нас обоих как бы со стороны: стоят, освещенные последними лучами гаснущего заката, точно постаревшие и поседевшие Ганзель и Гретель перед пряничным домиком ведьмы, когда им наконец-то удалось закрыть за собой ту заколдованную дверцу.

Только перестань сопротивляться – и река сама принесет тебя домой. Господи, неужели так просто?

– Мы с тобой долго ждали, Буаз.

– Слишком долго! – воскликнула я, отворачиваясь.

– А мне так не кажется.

Я глубоко вздохнула, собираясь с силами: да, теперь самое время. Пора наконец объяснить ему, что все кончено, что ложь между нами чересчур застарела – не удалишь, и чересчур велика – не перепрыгнешь; что мы, увы, сильно постарели; что это даже смешно, что это попросту невозможно, и, ради бога, это же…

И тут он поцеловал меня. В губы. И не застенчиво, не по-стариковски, а настоящим мужским поцелуем, отчего я вся задрожала, смутилась, рассердилась и, как ни странно, преисполнилась надежды. А он с сияющими глазами уже что-то неторопливо доставал из кармана, что-то яркое, блестящее, желто-красное, отражающее свет лампы… Ожерелье из диких яблочек!

Я уставилась на него. Он аккуратно и бережно надел на меня ожерелье, и оно легло мне на грудь. Круглые маленькие яблочки сияли.

– Королева урожая, – прошептал Поль. – Фрамбуаза Дартижан. Только ты.

Дикие плоды, согревшиеся на моей груди, источали приятный терпкий запах.

– Я слишком старая, – дрожащим голосом возразила я. – Да и слишком поздно.

Поль снова поцеловал меня – сначала в висок, потом в уголок губ – и вытащил из кармана косу, сплетенную из желтой соломы; свернул ее и водрузил мне на голову, как корону.

– Домой вернуться никогда не поздно, – сказал он и с нежной настойчивостью привлек меня к себе. – Нужно только перестать плыть против течения.

Это верно: плыть против течения не имеет смысла – только изматывает. Я повернулась к нему и уютно, точно в подушку, уткнулась лицом в ямку у него на плече. От висевшего у меня на шее яблочного ожерелья исходил острый и сочный аромат, как в те давние октябри нашего детства.

Свое возвращение домой мы отпраздновали крепким сладким кофе с круассанами и конфитюром из зеленых помидоров, сваренным по рецепту моей матери.