Пять имен. Часть 2
Шрифт:
Дина пояснила мне то, о чем я уже догадывался: в отрывке идет речь о совершенно неизвестном нам продолжительном периоде истории великой страны. В этом смысле "Рассуждения Вэй Чуня" можно сравнить с диалогами «Тимей» и «Критий», единственными источниками сведений об Атлантиде, с той лишь разницей, что в существовании Китая сомневаться не приходится. Итак, встает грандиозная задача — воссоздать этот отрезок времени во всей возможной полноте и понять, что он значил для истории огромной населенной области и почему так прочно забыт. Всякому человеку, даже далекому от науки, понятны масштаб и важность открытия.
Я подержал драгоценную рукопись в руках. Вид у нее был, несомнено, очень старинный, но что там было написано, я, конечно, не понимал.
Что было дальше, по-моему, известно всему миру. В «Докладах» перевод вышел через месяц в сокращенном виде, но Дина к этому времени уже уехала обратно в Индию и, как мне кажется, по сю пору находится где-нибудь в Гоа, с местными хиппи. Местонахождение рукописи неизвестно никому, мы располагаем только дрянной ксерокопией. Однако за прошедшие несколько лет количество публикаций о "Рассуждениях Вэй Чуня" достигло уже четырехсот и продолжает стремительно расти. Некоторые авторы выражают сомнения и вспоминают к случаю завещание Генриха Шлимана и другие темные истории, но большинство исключает возможность подлога. Специалисты говорят о необходимости пересмотра истории Смутного времени, о влиянии книги Суй Циня на даосскую философию и кризис конфуцианства, а журналисты-популяризаторы вовсю обсуждают тривиальную идею "Китайского Марко Поло".
Вы, конечно, правы, обратившись именно ко мне с вопросом — является ли исходный текст подлинным. Дело же не в результатах радиоуглеродного анализа, или в манере написания иероглифа «пинь». В конце концов, и в XI веке можно написать фальшивку, и она будет ничуть не лучше современной, разве что дороже с точки зрения «Сотбиса». Давайте просто подумаем, как сама Дина оценила бы происходящее у нас на глазах.
Наши попытки воссоздать образ жизни Китая 4–6 веков с убийственной точностью повторяют попытки китайцев понять жизнь Рима, а авторитет Императора вполне заменяется авторитетом "Докладов Академии Наук". Такое отношение можно назвать вложенной симметрией, и, по мнению Дины, подобная симметрия вполне может служить доказательством истинности "Рассуждений Вэй Чуня" в настоящий момент. Далее, были ли "Рассуждения…" истинны раньше? А вот это, по воззрениям Дины, совершенно бессмысленный вопрос, поскольку раньше текст лежал в монастыре, где его никто не читал.
Так что правильный ответ, по-моему, следует сформулировать так: "Рассуждения Вэй Чуня" — подлинный документ XI века. Автор его, скорее всего, сама Дина. Возможно так же, что Вей Чунь использовал вымышленный им эпизод. В конце концов, мы помним, что задача Вэй Чуня состояла не в описании жизни города Рима, а в доказательстве некоего неизвестного нам этического тезиса, оставшегося в отрезанном конце рукописи.
Москва-Бостон, 1986, 1999
В поисках башмачника Маруфа
Жил некогда в Багдаде башмачник (услужливая память подсказывает — Маруф). Лучше бы, конечно, она подсказывала что-нибудь более полезное, но и на том спасибо. Итак, мы повторяем фразу "Жил некогда в Багдаде…", нисколько не задумываясь, отчего она содержит именно эти слова, и, что совсем странно, в таком порядке?
Подумаем вместе, каково назначение первой фразы сказки? Понятно, скажет кабинетный ученый, дать экспозицию, сообщить слушателю о месте, времени и стиле предстоящего действия, о героях… Ну, нет нужды говорить, что ученый опять попал пальцем в небо.
Во-первых, что значит "жил некогда"? Рассказчик (точнее, неизвестный нам автор сказки, позднее я покажу, что это был конкретный и весьма непростой человек, но пока будем
говорить обобщенно — рассказчик) как бы снимает с себя ответственность за происходящее. То есть, с одной стороны жил, но с другой стороны — некогда.Далее, почему именно в Багдаде? А очень просто: это был самый крупный город халифата в описываемое время (скорее всего, примерно в VIII–IX веках). То есть, опять-таки, круг подозреваемых вроде и ограничивается, но это видимость: все ограничения сконструированы таким образом, чтобы оставить круг максимально широким.
И дальше: башмачник. Вот тут уже непонятно, не самая ведь распространенная профессия. Почему не кузнец, не водонос? А еще лучше — купец, указание на класс вместо конкретной профессии. А потом уже совсем неясно: сообщается имя, причем довольно редкое. Как объяснить такую непоследовательность?
Итак, предполагаемый слушатель уже после первых 5 слов полностью сбит с толка: неведомо где и когда якобы существовал совершенно конкретный человек. Неизвестно, жив ли он до сих пор, а если жив, то чем занимается и где? По-прежнему ли он тачает сапоги и башмаки? А если нет, то зачем нам информация о роде его занятий? Изменилось ли его имя? Если да, то было ли это результатом крещения, смены паспорта, бегства от правосудия, женитьбы, забывчивости, ошибки чиновника, проводящего перепись, или просто неумолимой судьбы? Недурно при этом вспомнить, что даже город Багдад, в котором якобы жил некогда наш герой, многие не без оснований путают с Вавилоном. Что уж говорить о жителях? Кто поставлял Маруфу, или как его звали, кожу? Почему имя этого человека оставлено в тайне (открою секрет — оно так до конца сказки и не всплывает). Все эти вопросы не так безобидны, как может показаться, и я предлагаю возможному читателю прерваться и некоторое время поразмыслить над ними самому.
Но вернемся к слушателю. Мозг его устроен так же, как и наш с вами, то есть он ленив и старается найти простое решение. Задав себе все те вопросы, которые мы тут рассмотрели вкратце, он понимает, что с каждым новым словом множество ответов растет экспоненциально, а вероятность каждого из них падает. Он принимает единственное разумное решение в таких обстоятельствах: отказывается просчитывать варианты.
Итак, потратив 6 слов (считая предлог "в"), рассказчик сумел полностью выключить мозг слушателя. Следует признать, что эффект достигнут ошеломляющий. Люди постарше легко вспомнят, что даже незабвенным мастерам, вроде Брежнева или Горбачева, приходилось тратить на эту задачу часы времени и многие страницы текста. И в свете этого, довольно-таки наивными, просто детскими, выглядят слова о "народном творчестве". Нет, друзья мои. Мы имеем дело с исключительно опытным и опасным манипулятором общественным сознанием.
Давайте вспомним историю появления свода "Тысячи и одной ночи" на Западе. Как сообщает г-н Салье в предисловии к академическому изданию 1932 года, "1001 ночь" исходно возникла как собрание народных сказок где-то в Персии или Индии, потом перекочевала на Ближний Восток, обрастая новыми эпизодами, и появилась в Европе в начале XVIII века в кратком изложении отдельных эпизодов, в переводе на французский. Далее, вплоть до наполеоновской экспедиции в Египет, в руки европейцев попадали все более полные своды, которые очаровали парижскую публику. Одним из горячих поклонников и пропагандистов книги был, естественно, Теофиль Готье. Полное издание с шокирующими подробностями появились только в 1823 году, а в викторианской Англии и того позже. Такова официальная версия, которую никто и никогда не оспаривает и не подвергает сомнению.
Мне в свое время показалось подозрительным, и чем дальше, тем больше, такое безмятежное единодушие. Наконец, я решил произвести небольшое исследование, методика которого была составлена таким образом, чтобы полностью исключить возможность предвзятости. Я исходил из того простого предположения, что вне зависимости от направлений, господствуюших мнений или политических пристрастий, в университетах должны защищаться диссертации. А уж аспиранты, по молодости и горячности, не стесняются высказывать самые нетрадиционные соображения.