Пять из пяти

"Ассистентам — внимание! Актёр работает над Боцманом" сообщил распорядитель.

"А скульптора, если хорошенько разобраться, вообще, получается, от спектакля отстранили" подумал я.

Рыжего опустили ниже, теперь он висел лишь в нескольких сантиметрах от пола, и белые, мёртвые глаза его смотрели в глаза обезумевшего от страха Боцмана.

— А-о! А!! — кричал Боцман и старался отвернуться, но ассистенты, то подтягивая, то отпуская канаты неизменно разворачивали его лицом к трупу.

Один из тросов пошёл вверх, Рыжий отвёл руку в сторону и поднял её вверх.

Боцман замер и колени его стали подгибаться.

Трос скользнул вниз — и лезвие, прикрученное к руке Рыжего, полоснуло Боцмана наискосок, разрезав грудь.

Боцман попытался отпрыгнуть, но ассистенты цепко держали канаты и не дали ему уклониться от роли.

Руки марионетки поднимались и падали, тросы скользили вверх и вниз. Раны множились, становились всё глубже.

Кровь потекла, быстрее, быстрее, а потом — хлынула потоком на сцену.

И тут — фонограммой из скрытых где-то за сценой динамиков зазвучал голос… самого Боцмана! Его голос, его баян, любимая его песня: "Севастопольский вальс".

"Ай, гад распорядитель!" подумал я. "Но какой выдумщик! Это ведь припомнил…"

Крики Боцмана нарастали с болью, становились всё более осмысленными, будто мучения помогали ему преодолеть паралич гортани.

Казалось, что он, теперешний, с онемевшим горлом, подпевает смертным воем себе же, но прежнему, другому, не ведающему ещё о будущей своей мучительной смерти.

И сплетение голосов рождало странное чувство, будто где-то там, за кулисами, сидит ещё один (а, может быть, всё тот же, но странным образом раздвоившийся) Боцман, который играет на баяне, поёт хриплым голосом любимую свою песню и наблюдает украдкой за своей же мучительной смертью на сцене.

А Боцман на сцене исходит жизнью в захлёбывающихся криках, которые вот-вот превратятся в слова…

И вот, когда мне показалось, будто Боцман не мычит и стонет, а выкрикивает почти уже понятные мне ругательства — кукловод заставил Рыжего нанести удар лезвием по шее.

Боцман замер, замолк, застыл.

Песня оборвалась, и ещё секунду неслось из динамиков слабое, еле слышное шипение.

Кровь из разрезанной артерии взлетела фонтаном, брызги упали на подсвеченные белым кристаллы искусственного льда — и свет на сцене из бело-голубого, заснеженного озёрного льда, стал огненно-красным.

Почему-то стало душно. И трудно дышать.

Боцман захрипел. Ноги его подкосились. Ассистенты ослабили хватку — и умирающий охранник упал на колени перед висевшим на тросах Рыжим.

Кровь из разрезанной шеи пролилась Рыжему на ноги, Рыжий качался маятником и капли падали на сцену с окровавленных ступней.

Зал аплодировал. Наверное, не так как Карлику, но уж точно не меньше, чем Повару.

"Спасли" сказал распорядитель.

Ассистенты потянули канаты, вытаскивая труп Боцмана со сцены.

— Ему укол сделали, — сказала Вероника. — Чтобы он ругаться на сцене не начал и представление не сорвал. А тебе понравилось?

Труп Рыжего потянули вверх. Кровь с ног его капала и капала на сцену, даже тогда, когда и труп скрылся где-то вверху…

"Хорошо" шептал распорядитель в неотключенный микрофон. "Хорошо получилось, хорошо…"

— Всё не по правилам, — ответил я. — Что бы ни говорили, но на сцене было два актёра. А скульптор не играл вообще. Не считать же игрою его монолог!

— Ты придираешься, — обиделась Вероника. — Сделали всё, что могли… А мне понравилось! Красиво!

"Не по правилам" подумал я. "Всё не по правилам…"

Под утро туман ватным колпаком накрыл парк.

От серой, глухой земли веяло зябкой сыростью; онемевшими от холода пальцами раздвигал я переплетённые ветви деревьев, пробираясь к заброшенной дороге в глухом углу городского леса; брёл, спотыкаясь, и волны тёмной травы обтекали мои ноги; бродягой шёл сквозь дождевой предрассветный сумрак.

Старик шёл на два шага впереди меня. Он ни разу не оглянулся, словно уверен был совершенно, что я не убегу, не замедлю шаг, не отстану и не потеряюсь.

Он шептал что-то себе под нос. Он суковатой дубинкой сбивал росу с тянущихся к земле ветвей и капли летели мне навстречу. Холод пробирал.

— Ты когда звонил? — спросил меня старик.

— Давно, — ответил я. — Ещё вечером…

Потом подумал и добавил:

— Вчера вечером.

— Понятно, — проворчал старик. — Не сегодня. Сегодняшний-то вечер ещё не наступил. И позавчерашний слишком далеко ушёл. Слишком далеко, его уже не догнать, не поймать, не вспомнить. И что сказали тебе?

Мне не нравилось, совсем не нравилось то, что старик мне тыкает. Мне же никак не удавалось перейти на "ты"; язык (не то по привычке именно так общаться с людьми пожилыми, много старше меня, не то потому, что смущение от встречи со непонятным, на сказочного колдуна похожим стариком ещё меня не покинуло) меня не слушался и каждый произносил "вы".

— Сказали вас найти.

— И ты?

"Что он дурачком притворяется?" с раздражением подумал я.

— Нашёл вас.

— Где?

— Там, где и сказали найти. На конечной остановке автобуса номер шестьсот тридцать два.

— И ты меня сразу узнал?

"Ещё бы! Ты же был в полосатом банном халате! Немногие в таком виде ходят по городу. Впрочем, ты и сейчас в полосатом банном халате. Немногие в таком виде гуляют по парку, да ещё и в предрассветный час".

— Сразу.

— Это хорошо, — сказал старик. — Ты сообразителен. Может быть, не глуп. Или даже умён. И сообразителен. Это очень хорошо! Вот…

Старик прозевал закрывшую ему путь сосновую ветку и она несильно, но всё-таки весьма чувствительно хлопнула его по лицу. Старик ударил по ветке дубинкой и прошипел какое-то проклятье на непонятном мне языке.

— Вот, — продолжил он через минуту, — ты и сам понять не можешь, какое полезное дело предстоит тебе сделать.

"И не хочу понимать".

— Я пытался, много раз пытался сделать карьеру в клубе, стать актёром, выйти на сцену, сыграть, наконец, ту единственную, лишь для меня написанную роль, которая со счастливой неизбежностью приведёт меня к предназначенному мне судьбой успеху… Тьфу, проклятье! Сколько же луж тут! А дождя, вроде, не было. Не было?

— Не было, — подтвердил я. — Я всю ночь бродил по парку, встречи дожидался…