Пять из пяти

Она замолчала. Теребила пуговицу на куртке.

— И что? — спросил я. — Никого нет?

Она кивнула.

— Никого, Хорёк. Не знаю, я всего не видела… Тут много помещений… Но мне кажется, что только мы одни и остались. Ты да я. А ещё… Ты не ходил? Не смотрел? Не выходил из нашего блока?

— Нет, — ответил я.

И почувствовал, что она потихоньку начинает дрожать. Холодной, мелкой, изматывающей дрожью.

"Заболела, что ли?"

— Там стены…

Ей как будто стало трудно дышать. Она то отдёргивала ворот, то снова, сжимая в складки ткань, закрывала его плотней.

— Там стены, Хорёк…

— Что стены? Вероника, я не гулял. Не выходил из нашего блока. Что там?

— Там все стены в крови, — произнесла, наконец, она. — На высоту человеческого роста. Моего роста… Или даже выше. Там…

— Краска? — не слишком уверенно предположил я. — Может, перфоманс какой… Творческий, так сказать…

— Кровь! — закричала Вероника. — Кровь! Что я, с краской её спутаю? И запах! Тошнит от него! Тошнит! Я никогда столько крови не видела. И ещё… там какие-то куски, куски… тел. Как будто разорваны… Местами валяются… Я обходила, обходила стороной. А они лежат там! Лежат!

— Ну и что?

Она замолчала и посмотрела на меня с испугом.

— Как — что? Здесь было ночью, что-то было! Мы не слышали — а было. Куда все подевались? Куда пропали? Что с ними стало?

— Не знаю, — ответил я. — Кровь, куски тел… Ты что, на сцене этого не видела? И сама не собиралсь таким же куском стать? Собиралсь ведь! Так чего теперь пугаться?

— Как чего?

Она смотрела на меня с недоумением.

— Но ведь убивали же…

— Правильно, — сказал я. — Так и должно быть. И до этого убивали. И нас должны были убить. Тебя, например, сегодня. Меня — через два дня. Что новго ту увидела? Разве что крови чуть больше прежнего. Так что из того?

— Ну, ты!..

— Просто представление, видимо, состоялось не на сцене, — заключил я. — И на забыли… Забыли пригласить. Быть может…

"А что ещё придумать?"

— …кто-то решил, что клуб своё отыграл. Или решил устроить большое, очень большое представление…

— А мы? — обиженно спросила Вероника. — Не достойны?

Я пожал плечами.

"Кто бы мне ответил на этот вопрос… Неужели действительно не достойны?"

— Это нам решать, — сказал я. — Мы попали в клуб и нас уже не вытолкнуть вон. Мы ведь не выйдем на улицу?

— Не знаю…

Вероника всхлипнула.

— Ну как же так?.. Я ведь хотела…

"А я? Тоже хотел. Ничего… мы ещё здесь, мы-то ещё в клубе!"

— Пойдём, — сказал я.

Она вытерла слёзы и посмотрела на меня недоверчиво и как-то отстранённо.

— Куда? — раздражённо спросила она. — Сам погулять хочешь? Спасибо, без меня! Без меня! Это не сцена, не сцена… Я не хочу!

Я схватил её за руку.

— Пусти!

Она попыталсь вырваться, куртка распахнулась…

"Чёрт!"

У неё и на животе были шрамы! Но только… От скальпеля, что ли?

— Чего смотришь? — спросила она.

Я отпустил её руку.

— Доволен? Красивая я?

Она снова запахнула куртку.

— Ты бы хоть вниз что-нибудь поддела. Простудишься…

— Не твоё дело!

— А шрамы-то? — почему-то не выдержал и спросил я.

"Сейчас-то что спрашивать? До того ли теперь, до шрамов ли её?"

— Узнать хочешь?

Она скривилась презрительно.

— Может, пожалеешь меня? Ладно, скажу. Ребёнок…

— Хватит! — крикнул я. — Ничего не хочу знать! Пошли!

— Да куда? Куда идти нам?

— Мы — актёры, — ответил я. — Куда нам идти? На сцену, конечно…

Мы стояли на сцене. Зал был пуст и тих.

Лампы, люстры, прожектора погашены.

По пути мы собрали разбросанные по коридорам тряпки (боже мой, там и в самом деле стены, пол, местами и потолок не вымазаны даже — густым слоем выграшены кровью, свежей кровью!), рваные рубашки, куртки, разлетевшиеся бумажные листки…. И много ещё чего.

И принесли это сюда, на сцену.

В незапертой гримёрной (на зеркале — те же красные капли, зеркало густо забрызгано красным) я раздобыл два тюбика с краской (кажется, один тюбик — с синей, второй — с зелёной).

В каморке охранников мы поживились спичками и двумя столовыми ножами. Хотели ещё что-то найти для представления…

Но запах! Он просто сводил с ума, невозможно было выдержать.

Я боялся, что потеряю сознание и не смогу выступить. Или — что потеряет сознание Вероника и тогда её придётся тащить в зал на руках, а смогу ли, при своей-то слабости, это сделать… Едва ли.

Мы несколько раз проходили по длинным, едва освещённым (иногда — лишь светом из окон) коридорам, сбивались с пути, искали путь на сцену.

Потом вернулись к своим камерам. И пошли снова, вспоминая, как вели нас когда-то на выступления наших коллег. Покойных уже, по счастью для них. Сыгравших, выступивших!..

Мы нашли. Мы вышли нас сцену — тёмную, неосвещённую сцену.

— Что теперь? — спросила Вероника.

— Расскажи мне, — поприсил я. — Только коротко. Что ты должна была сыграть?

— Смерть, — ответила она.

— Это я понимаю. Какую? Как ты должна была играть?

— Операция…

— Что? — переспросил я.

— Операция. Пластическая. Мне должны были сделать пластическую операцию. На лице, на груди, на бёдрах.

— Хорошо, — ответил я. — Я постраюсь. Ты тоже пострайся. У меня проще. Меня просто должны были разрезать на куски.

— Зачем стараться?

— Мы будем выступать! — ответил я.

— Здесь? — удивлённо воскликнула Вероника. — Но здесь же нет никого! Зал пуст. Нет зрителей. Зачем выступать? Перед кем?

— Ты же не хочешь уйти? — спросил я.

В темноте я не видел её. Не мог рассмотреть. Но мнре показалось, что она опустила голову. И сжала плечи.

— Некуда… Не могу…

— Вот, — сказал я. — Мы же не можем уйти отсюда. Мы актёры! Мы будем выступать. Здесь, на этой сцене. Сейчас! Мне всё равно, куда подевался клуб. Всё равно, кто сыграл с нами эту скверную, глупую шутку. Но они, кто бы они ни были, не отнимут у нас бессмертие! Не отнимут! Мы плюём на них, Вероника! Правда?

Она молчала.