Пять поэм

Возвращение Хосрова от замка Ширин

Уж солнце, как газель хотанскую, уводит Веревка мрака в ночь — и вот на небосводе Газелей маленьких за рядом вьется ряд,— То звезды на лугу полуночном горят. Царь, что газель, в чью грудь стрела вошла глубоко, Внял яростным словам Ширин газелеокой. И хлопья снежные помчались в мрак ночной, И капельки дождя [238] мелькали, как весной. От горести гора слезливой стала глиной. И сердце ежилось, бредя ночной долиной. Снег, словно серебро, пронзал окрестный мрак; И на Шебдиза пал серебряный чепрак. Звучал упреками Хосрова громкий голос, Черноволосую не тронув ни на волос! Как долго он молил, как жарко! Для чего? Сто слов, — да не годны! Все! Все до одного! Молил он и вздыхал — был словно пьян — все глубже. Вонзались стрелы в грудь — о, сколько ран! — все глубже. И вот еще текла в своем ненастье ночь, А царь, нахмурившись, от врат поехал прочь. То он к Шебдизу ник, то, будто от недуга Очнувшись, все хлестал и торопил он друга. Он оборачивал лицо свое к Ширин, Но ехал, ехал прочь. Он был один! Один! И ночи больше нет, — ее распалась риза, Но нет и сильных рук, чтоб направлять Шебдиза. Царь воздыханья вез, как путевой припас; Он гроздья жемчуга на розы лил из глаз. «Когда бы встретил я, — так восклицал он в горе,— Колодезь путевой, иль встретил бы я взгорье, Я спешился бы здесь, и я б не горевал, Навеки близ Ширин раскинувши привал». То вскинет руки царь, то у него нет мочи Не плакать, — и платком он прикрывает очи. И вот военный стан. Царем придержан конь, А сердце у царя как вьющийся огонь. Серебряный цветок освободили тучи, И месяц заблистал над этой мглой летучей. И царь вознес шатер до блещущих небес, Для входа подвязав края его завес. Но не прельщался царь всей прелестью вселенной, Он сердце рвал свое, как рвет одежды пленный. Он, позабыв покой, сжав пальцами виски, Не поднимал чела с колен своей тоски. Придворным, и ловцам, и стражам, и дестурам Царь повелел уйти; остался он с Шапуром. Как живопись творя, стлал пред царем Шапур Узоры, говоря: «Не будь, владыка, хмур». На пламень горести он лил благую влагу. Смеяться в горький час имел Шапур отвагу. «Тебя от горечи хочу я уберечь, Поверь, нежна Ширин. Ее притворна речь. Столь омрачившимся останешься доколе? Ты рвешься к финикам, так знай — и пальма колет». Хосров — он не сводил с Шапура жадных глаз — Обильным жалобам открыл потайный лаз: «Ведь видел ты, с какой пришла ко мне отравой Та, что весь мир смутит улыбкою лукавой? И бог не страшен ей! Смела, дерзка она! Ну что же, женщина, так значит — нескромна. Я шапку снял пред ней и бросил пред собою. Как стройный кипарис, я встал пред ней с мольбою. Но оттолкнула трон с порфирою она, Ствол царственный снесла секирою она. В мороз ее душа не сделалась горячей. Ее безжалостность увидел каждый зрячий. И речь ее была — секира и стрела. В словах почтительных так много было зла. Есть тернии в любви, но в этот час вечерний Без меры я познал уколы этих терний. Но и в моей груди ведь тоже сердце есть. И злоба тоже ведь у страстотерпца есть. Пусть, как Харут она, слетавший с небосклона, Пусть в родинке ее все чары Вавилона, Но так был холоден ее зимы налет, Что для меня Ширин уж не Ширин, — а лед. Но от моей любви, терпевшей поношенья, Мне ведом — о Шапур! — источник утешенья. Ребенка скверный нрав известен мамке. Нет Соседа, чтоб не знал, каков его сосед. Ширин — мой тайный враг! Мрак под личиной света. Таится ненависть под нежностью привета. Как жаден был мой пыл, как был напрасен он! И вот, отверженный, рассудка я лишен. Не слушала она; крутилась непогода; И речь моя текла как будто больше года. Мне в тьме полуночной свечи не принесла. Бальзама мне от ран в ночи не принесла. Хоть встретить Сладкую для каждого отрада, Хоть сладостна Ширин, — мне новых встреч не надо! Ведь встреча всех обид мне не искупит, нет! Ведь с горьким вкусом хлеб никто не купит, нет! Быть под ногой слона, быть мертвым на кладбище Отрадней, чем просить у злого скряги пищи. Быть лучше под водой, быть рыбой, чем свои Моления нести в пристанище змеи. Отрадней землю рыть. Да! Лишь не довелось бы В дом недостойного свои направить просьбы! Жемчужин чистых блеск не в чистых ли морях? Кто роет черный прах, — найдет лишь черный прах. Покинь пустую копь! Иль, чтоб душа угасла, Мне быть светильником, в котором нету масла?! Жизнь стоит ли вручать той прихотливой, той Лукавой, для кого она лишь звук пустой? Клянусь, еще таит подлунная долина С павлином равную подругу для павлина».

238

…капельки дождя… — слезы Хосрова.

Ответ Шапура Хосрову

Шапур убеждает Хосрова, что все поведение Ширин — лишь обычный женский каприз. Она еще сама придет к шаху. Следует подождать.

Ширин сожалеет об отъезде Хосрова

Тот, ветхий днями, муж, что положил начало Рассказа, — продолжал. И вот что зазвучало: Жестокосердая, прогнавшая царя, Себя бьет камнем в грудь, раскаяньем горя. Она корит себя, и что ни слово — слезы. И снова все текут, текут все снова слезы. Как птица сбитая, металась и не раз На землю падала, закрыв нарциссы глаз. Клеймя свой гордый дух, рыдала, — в то же время Бия ладонями и грудь свою, и темя. И вздохами ее был воздух обожжен. Земля столь горьких слез не видела у жен. Нет силы, чтоб сдержать порывы горькой страсти, Чтоб сердце усмирить, нет во вселенной власти. Когда ж душа ее вконец изнемогла, Стыда тяжелого ее объяла мгла. И вот подпружен конь — Гульгун ее прекрасный. Душа ее в крови, и конь кроваво-красный. На рыжеогненном и взвихренном коне Она — как блеск воды на трепетном огне. Тропа узка, как бровь; как у прекрасной косы, И небеса черны, и горные откосы. И на крутой тропе, стегая жеребца, На помощь в этой тьме звала она творца. Но глушь и трудный путь Гульгуну — не препона, И он помчал Ширин быстрее небосклона. Одеждою слуги свою стянувши грудь, Она Шебдизу вслед направила свой путь. И вот сквозь гулкий гром, сквозь громозвучный топот Порой был слышен плач, порой был слышен ропот, И взор вперяла в тьму Луна прекрасных луп… К шатрам охотничьим примчал ее Гульгун. Военачальники уснули; тишь; и даже У царского шатра нет переклички стражи. Все, словно опиум, впивая лунный свет, В курильне ночи спят. Нигде движенья нет. И смущена Ширин: к царевому порогу Она приблизилась, да в ком найдет помогу? Но из-за полога Хосровова шатра Шапур глядит, — что там? Не света ли игра? Лишь миг тому назад, охваченный истомой Сиянья лунного, царь был окован дремой. И, слугам не сказав, туда, где встал Гульгун, Шапур идет взглянуть, кого примчал скакун. Он молвил всаднику: «Как призрак, ты прекрасен, Но если ты не тень, то твой приезд опасен: Тут и с напавших львов кичливость мы собьем. Заползшая змея тут станет муравьем». Но отступил Шапур пред этим нежным дивом, Смущен его лицом и действием учтивым: Ширин художника узнала; отняла Сапожки от стремян и спрыгнула с седла. Лик разглядел Шапур; длань поднял он к кулаху И вскинул ввысь кулах, а лбом склонился к праху. И молвил он: «Луна! Всем страждущим глазам Прах из-под ног твоих — целительный бальзам». Ответила Ширин словам его достойным Со взглядом ласковым, для женщины пристойным. И за руку она взяла его, и он Услышал все и был не очень удивлен. Услышал он о том, что слезные потоки Стыда, раскаянья ей обжигают щеки, Что речь ее с царем была дерзка и зла, Что недостойные слова произнесла, Что лишь умчался царь, — укоры зазвучали В ее душе и дух попал в силок печали. И говорит она: «Меня объяла тьма, И не внимала я велениям ума. Решилась я на все: рок становился хмурым. Ведь свойственен в беде прыжок тигриный гурам. И провидением небесным ты сочти, Что я разбойников не встретила в пути. Но так как был огонь стремления безмерен, То путь мой — путь прямой, он правилен, он верен. Мое доверие ты принял, и оно Твердит: «Грядущее тебе же вручено». Две просьбы у меня. Тебе исполнить надо Их обе, чтоб ко мне опять пришла отрада. Вот первая, Шапур: когда придет Хосров На пиршество, под крик: «Да будешь ты здоров!», Ты усади меня в укромный угол. Тайна Да сохраняется! Не выдай и случайно! Веселый нрав его, подобную лучу Всю красоту его увидеть я хочу. Вторая: если царь глазами уж не злыми Мой встретит взор, то пусть он скажет о калыме [239] . Коль хочешь, о Шапур, исполнить все точь-в-точь,— Все подготовь, Шапур, покуда длится ночь. Не хочешь, — на коня я снова сяду; снова В свой замок возвращусь, не повидав Хосрова». Две просьбы услыхав, Шапур отверз уста И клятвы ей дает; их было больше ста. Гульгуна в стойло ввел он, будто бы Шебдиза. В шатер он ввел Ширин, как будто бы Парвиза. Два царственных шатра имел Хосров; они Мерцали в жемчугах, как звездные огни. Ближайший — для пиров, а полускрытый, дальний Служил для отдыха. Он был опочивальней. Повел Шапур пери воздушную. Вдвоем Они вошли в шатер, назначенный для дрем. И прочь пошел Шапур, ей указав на ложе, И полог опустил, с небесной ризой схожий. Царя как бы меж роз уснувшим обретя, Шапур был радостен, как утро, как дитя. Вкруг «сада роз» кружась и не стремясь к покою, Он оправлял свечу заботливой рукою.

239

…он скажет о калыме— то есть заведет речь о свадьбе.

Сновидение Хосрова и толкование сна Шапуром

Хосров видит во сне прекрасный сад и светильник. Шапур говорит ему, что Ширин со временем смирится.

Хосров устраивает пир

Хосров пирует в шатре. Барбед и Некиса услаждают слух пирующих своим пением и игрой. Хосров потрясен, растроган. Он слушает их всю ночь Наутро Шапур идет к шатру, в котором прячется Ширин. Она просит Шапура, чтобы тот прислал к ней одного из певцов. Так начинается объяснение Хосрова и Ширин устами Барбеда и Некисы.

Первая песня Некисы, подсказанная Ширин

Ширин сожалеет о своей заносчивости и согласна пойти к Хосрову хоть в служанки — лишь бы он не грустил.

Первая песня Барбеда, подсказанная Хосровом

Хосров догадывается, что Ширин здесь. Он рад ей, он ей покорен, он страшится лишь разлуки.

Вторая песня Некисы, подсказанная Ширин

Ширин изнемогает от любви. Она просит Хосрова, чтобы он ей наконец сказал, убьет он ее или обласкает.

Вторая песня Барбеда, подсказанная Хосровом

Хосров призывает Ширин. Он клянется, что, если Ширин придет к нему, он навек сделает ее своей подругой, будет ей рабом.

Третья песня Некисы, подсказанная Ширин

Ширин снова молит о прощении. Она может принадлежать лишь Хосрову.

Третья песня Барбеда, подсказанная Хосровом

Хосров вновь призывает Ширин. Тогда Ширин велит Некисе:

Спой так, чтобы вконец обворожить Хосрова, Чтоб сбился он с пути, чтоб он не спорил снова,

Четвертая песня Некисы, подсказанная Ширин

Ширин зовет помириться «сегодня к ночи». Хосров в тоске, он разрывает на себе одежды. Он велит Барбеду:

Пусть твой сладчайший стих Сладчайшей станет ведом.

Четвертая песня Барбеда, подсказанная Хосровом

Хосров молит о прощении. Он просит простить ему его измены. Он будет вечно верен Ширин… Песнь кончилась. Ширин, не вынеся томленья, страстно вскрикнула в своем шатре. Хосров отвечает ей криком. Он хочет тут же идти к Ширин. Шапур его останавливает.

Выход Ширин из шатра

Ширин выходит навстречу Хосрову и падает к его ногам. Хосров склоняется к ней, целует перед ней землю. Он клянется сделать ее своей супругой. Они пируют вместе. Хосров сперва не решается и прикоснуться к Ширин, но потом робко ласкает ее. Ширин уезжает в свои владения, а Хосров спешит в Медаин готовить свадьбу. Звездочеты составляют гороскоп, чтобы узнать день свадьбы, который будет счастливым.

Приезд Ширин для венчания в Медаин

Хосров посылает Ширин сказочно щедрые свадебные подарки — выкуп за нее. Ширин везут в шахскую столицу. Хосров вызывает мобедов и говорит им о великой чистоте и твердости Ширин: она осталась чиста, несмотря на его домогательства, Мобеды назначают сумму брачного выкупа и совершают обряд.

Свадьба Хосрова и Ширин

Всем розам небеса, сперва сказав: «Пробудим Вас в день весны», — потом их предлагают людям. Великий рок, венцу жемчужины даря, Венец в жемчужинах наденет на царя. Пловцы ныряют вглубь на поиски жемчужин,— Чтоб стал жемчужин блеск с венцом царевым дружен. Став слаще, чем джуляб, прекрасней, чем пери, Ширин, позвав царя, промолвила: «Бери, Пей сладкий кубок мой, пребудь в истоме сладкой. Ты сладостно забудь все в мире, кроме Сладкой». В словах, являющих величие и честь, Ширин потайную царю послала весть: «Не прикасайся ты сегодня ночью к чаше: Два опьянения не входят в сердце наше. Что яство для людей, чей ум затмит вино? Поймет ли — солоно ль, не солоно ль оно. Хмельной, найдя все то, к чему стремился страстно, Промолвит: «Я был пьян, все бывшее — неясно». И те, что во хмелю откроют свой замок, Потом бранят воров, и все им невдомек». По нраву эта весть пришлась владыке мира. «Исполню, — молвил он, — веления кумира». Но пьют в веселый день!.. Будь сломлена печать! Себя на празднике не надо огорчать! Пел снова Некиса, бренчал бербет Барбеда,— Звенела над Зухре их нежная победа. То, полный сладости, пел мелодичный руд: «Пусть длятся радости, пусть чаши все берут!», То кубок прозвенит, сверкая пред Барбедом: «Всегда удачи свет тебе да будет ведом!» И в сладостных мечтах о сладостной Ширин Хосров испробовал немало терпких вин. И промежутки царь все делает короче Меж кубками. И вот проходит четверть ночи. Когда же должен был, почтителен и тих, К невесте царственной проследовать жених,— Его, лежащего без памяти и речи, К ней понесли рабы, подняв к себе на плечи. И вот глядит Ширин: безвольный, допьяна Царь упоен вином. Себя укрыв, она Тому, кто, все забыв, лежит, как бы сраженный, Другую милую отдаст сегодня в жены. Она схитрила, что ж, — ты так же поступай С тем, кто придет к тебе, упившись через край. Из рода матери всегда жила при Сладкой Старуха. Словно волк была она повадкой. И с чем ее сравнить? О, диво! О, краса! Скажу: как старая была она лиса, Две груди старая, как бурдюки, носила. От плеч ушла краса, колен исчезла сила. Как лук изогнутый, была искривлена, С шагренью схожая, шершавая спина. Ханзол, несущий смерть! Кто глянул бы некосо На щеки, — в волосках два колющих кокода. Ширин, надев наряд на это существо, Послала дряхлую к Парвизу для того, Чтоб знать, насколько царь повержен в хмель могучий, И сможет ли луну он отличить от тучи. Старуха полога раздвинула края,— Как будто из норы к царю вползла змея. Как сумрак хмурая, — таких не встретишь часто,— Была беззубая, но всё ж была зубаста. Царю, когда к нему вошла сия лиса, Уже овчинкою казались небеса. Но все ж он мог понять, — он на усладу падкий: Не так весенние ступают куропатки. Не феникс близится, — ворону видит он. Влез в паланкин Луны чудовищный дракон. «В безумстве я иль сплю? — он прошептал со стоном.— Где ж поклоняются вот этаким драконам? Вот кислолицая! Горбунья! Что за стать! Да как же горькая сумела Сладкой стать?» Хосрова голова пошла как будто кругом. Решил он: сей карге он сделался супругом. …Старушки слышен крик… Промолвила Луна: «Спасти ее!» И вот — к царю идет она. К лицу прибавив семь искусных украшений, [240] Откинув семь завес, вошла; плавней движений Не видел мир. Пред ней — ничто и табарзад. Вся сладость перед ней свой потупляет взгляд. Она — что кипарис, сладчайший из созданий. Она — сама луна, закутанная в ткани. Что солнце перед ней, хотя она луна! Ста драгоценней стран подобная весна! Подобной красоты мир не смущали чары. Все розы в ней одной, в ней сладости — харвары. Она — цветы весны. О них промолвишь ты: Одним счастливцам, знать, подобные цветы! Блестящий Муштари пред ней померкнет. Пава Пред плавною Ширин совсем не величава. Ее уста — любовь. О, как их пурпур густ! Но все ж ее уста еще не знали уст. Весь Туркестан попал в силок ее дурмана. Лобзания Ширин ценнее Хузистана. О розы свежих щек! Вода из роз, взгляни, Льет слезы от стыда; ее печальны дни. Ты, томный взор, нанес сердцам несчетным раны! О поволока глаз! Ты грабишь караваны! Ширин! Ведь ты — вино: уносишь ты печаль. Нет горя там, где ты. Оно уходит вдаль. О сахар сахара, о роза роз! О боже! Она явилась в мир — сама с собою схожей. И царь протер глаза: они ослеплены. Так бесноватых жжет сияние луны. И как безумцы все, смущен он был Луною [241] И хмеля сонного затянут глубиною. …И пробудился царь. Свершился ночи ход. Царь видит пред собой наисладчайший плод. Невесту светлую ему послало небо,— Пылающий очаг, назначенный для хлеба. Ушел небиза хмель за тридевять земель. Сладчайший поцелуй согнал с Парвиза хмель. Он словно вин испил необычайных, новых. И сад расцветных роз был сжат в руках царевых. Лишь покрывало с уст, как эта ночь, — ушло, Терпение царя мгновенно прочь ушло. Краса весь разум наш вмиг обратит в останки. Мани своим вином отравят китаянки. Ворвался в Хузистан в неистовстве ходжа, Лобзаний табарзад похитил он, дрожа. Таких рассветных вин, как эти, — не бывало; Таких блаженных зорь на свете не бывало! И начал он сбирать охапки сладких роз, И сам он розой стал в часы веселых грез. И молвил он любви, что миг пришел, что надо Уже вкушать плоды раскрывшегося сада. То яблок, то гранат он брал себе к вину, То говорил, смеясь: «К жасмину я прильну», И вот уже слились два розовые стана. И две души слились, как розы Гюлистана. Сок розы в чашу пал, о радости моля, И сахар таял весь в плену у миндаля. Так сутки протекли, и вот вторые сутки. Нарцисс с фиалкой спит, и сладок сон их чуткий. Так два павлина спят в тиши ночных долин… Поистине красив склонившийся павлин! Они, покинув сон, прогнав ночные тени, Послали небесам немало восхвалений. И, тело жаркое очистивши водой, Молитвы должные свершили чередой. Все близкие к тому, кто был на царском троне, Окраской свадебной окрасили ладони: В хне руки Сементурк, в хне руки Хумаюн, В хне руки Хумейлы, [242] и лик их счастья — юн. Однажды царь сидел в своем покое, взглядом Окидывая дев, с ним восседавших рядом. Им драгоценности он роздал. Запылал В их ожерелиях за лалом рдяный лал. Он отдал Хумаюн Шапуру, — сладким садом Его он наградил, сладчайшим табарзадом. Затем дал Хумейлу царь Некисе, а вслед Красотку Сементурк в дар получил Барбед. Ну, а Хотан-Хотун премудрую и видом Прелестную Хосров связал с Бузург-Умидом. С почетом отдал царь Шапуру всю страну, В которой некогда цвела Михин-Бану. Когда вступил Шапур в предел своих владений, В них множество воздвиг прославленных строений. Та крепость в Дизакне, чья слава немала, Шапуром, говорят, построена была. И одаряет вновь всей радостью Хосрова Благожелательство небесного покрова. Свершенья, молодость и царство, — лучших уз Вовек не видел мир, чем их тройной союз. И дня без лютни нет, и ночи нет без кубка… Всё в мирных днях забыть, — нет правильней поступка. Лишь радости вкушай, в них так приятен вкус — И огорчений злых забудешь ты укус. Он пил, дарил миры, он радовал народы. И в наслаждениях текли за годом годы. Когда ж прошли года и духом он прозрел, То устыдился он всех дерзновенных дел. И белый волос встал у щек нежданным стражем; «О молодость, прощай!» — его увидев, скажем. Быть в мире иль не быть? Граница — волосок. И волосок — седой. И час твой — недалек. Для взора смертного все чернотой одето,— Но только до зари, до вспыхнувшего света. Мы греемся в саду, пока снежинок рой Не ляжет на листву сребристой камфорой. Постигни молодость! Она — пыланье страсти. Весь мир, вкушая страсть, в ее всесильной власти. Но седовласый рок возьмет права, и он Твою изгонит страсть. Таков его закон. «Как быть? — у старика спросил красавчик с жаром.— Ведь милая сбежит, когда я буду старым». И отвечал старик, уже вкушавший тишь: «Друг, в старости ты сам от милой убежишь». Коль ртуть на голове, — она бежит от мира, Бежит от серебра напрасного кумира. От мрака локонов печаль умчится вдаль. Черноволосых взор, — пугает он печаль. Войска тоски бегут перед тобой, нубиец. Ведь, только радуясь, живет любой нубиец. Окраска черная глазам на пользу: рьян И радостен, юнец стремится в Индостан. Все понял царь, и внял он белому жасмину. Он в юных днях — как я — постиг свою кончину. [243] Хотя Хосров сдержал любой бы свой обет, Но мир обманывал, и царь страшился бед. То на златой доске он в нард играл, то бегом Шебдиза тешился, былым отдавшись негам. То он Барбеда звал, то слушал водомет, То обнимал Ширин, как бы вкушая мед. Ширин и царский трон, Барбед и бег Шебдиза,— Излюбленный предел всех радостей Парвиза. И вспомнил он, смутясь, все предвещавший сон, И сад его души был мраком полонен. Все то, что создали, он знал, земля и воды, Хоть так прекрасно все, — сотрут, разрушат годы. До полнолуния растут лучи луны, Потом — уменьшатся, потом — уж не видны. Я дереву в саду, в саду плодовом внемлю: «Созревшие плоды — повергну я на землю».

240

К лицу прибавив семь искусных украшений… — Семь украшений: 1)хна, которой красили кончики пальцев, 2) басма, которой красили брови, 3) румяна, 4) белила, 5) сурьма, 6) золотая фольга, 7) галие — смесь мускуса и амбры для придания аромата волосам и бровям.

241

…как безумцы… смущен он был Луною… — См. сноску 216.

242

Сементурк, Хумаюн, Хумейла— имена подруг Ширин.

243

Он в юных днях — как я — постиг свою кончину— то есть, подобно самому Низами, уже в молодости стал думать о смерти.

Наставления Ширин Хосрову о справедливости и знании

Был светлый день; Ширин про мудрость, про дела Правления с царем беседу повела: «О царь! Есть мудрецы, по их направься следу! О справедливости давай вести беседу. Стремился долго ты мечты осуществлять, Ты чаянья свои осуществишь опять. Ты милостиво дал цвести твоим пределам, Но их не погуби несправедливым делом. Страшись! Отшельники молитвословный жар Вздымают с просьбою о ниспосланье кар. И старой женщины молитва [244] на рассвете Тебя за зло твое в тугие схватит сети. Без пользы закричишь, горе глаза воздев, Когда тебя сметет их справедливый гнев. Был древле ряд зеркал в руках владык взнесенных — Зеркал, затмившихся от вздохов угнетенных. Когда счастливым дням с тобой не по пути, Удачу не во всем сумеешь ты найти. Когда листок древес уже свисает хилый, В нем с ветром осени бороться нету силы. Насилий не чини, не угнетай свой край, И подданных своих приветливо ласкай. Я в страхе: может быть, то повторится снова, Что некий царь сказал. Его я помню слово: «Я счастьем был храним, — оно ушло, и вот Оковы разомкнул озлобленный народ». Он думал, что народ был обделен вселенной. Он думал, что владел один лишь он вселенной. Чванливо чтя себя и мня, что все течет Лишь только для него, утратил он почет. Другой счастливец встал, — и царь, всем несший муку, С напрасною мольбой протягивает руку, А если б не язвил он сотней жал народ, Его бы одного всегда желал народ. Ты знаньем овладел и царством целым тоже, Ты с черным волосом, но ведь и с белым тоже. Будь к вечности готов, дни хрупки и легки… Недолог твой привал, — увязывай тюки. Ты злато с серебром сольешь в единый слиток, Но Судный день сотрет сокровищ преизбыток. Храни тебя господь, но все же посмотри, Что унесли с собой ушедшие цари? Когда хранишь свой скарб, — то он твой враг и мститель; Раздашь его, и он — твоих путей хранитель. Ты летопись прочти: где Дарий, где Джемшид? Всех солнечный огонь посменно сокрушит! Напевов девяти внимая всем усладам, Ты умудряй свой дух их сокровенным ладом».

244

И старой женщины молитва… — Здесь и далее сравни речи о справедливости в «Сокровищнице тайн».

Вопросы Хocpoвa Бузург-Умиду и его ответы

Глава содержит мудрые ответы на философские вопросы: что такое первоначальное движение, каково небо и т. п. Последний вопрос — о смерти. Лишь пророки, побывавшие при жизни на том свете, могут поведать о ней.

О назначении пророка

Хосров не признает Мухаммеда пророком — это ему не дано. Бузург-Умид предсказывает, что вера арабов — ислам — будет истинной. Ширин просит Бузург-Умида рассказать о Калиле и Димне.

Сорок притч из «Калилы и Димны» с высказыванием сорока тонких мыслей

Каждая назидательная притча вложена в один стих, сопровождаемый пояснением. Конечный вывод притч — «шах должен иыть справедливым», — чему Хосров и решает следовать.

Мудрость и наставления низами

Низами говорит в главе о своей мудрости, о том, что он все на земле постиг, затем он говорит о сотворении мира, о необходимости самопознания.