Пять секунд будущего. Морпех Рейха

Райнер снисходительно усмехнулся:

— Я никогда такого не говорил. Я сказал им, что ни отец, ни дядя никогда не информировали меня о своих экспериментах, и это святая правда. Но это не значит, что я не могу иметь информатора среди их научных сотрудников…

— Райнеры, похоже, все как один — скользкий народ. Наследственное, да?

— Наследственная изворотливость — это лучше, чем наследственная глупость, фройляйн Айзенштайн.

— А ну-ка полегче на поворотах, герр Райнер, — предупредил я, — вы близки к тому, чтобы не вписаться. Раз вы теперь глава Дома — как насчет того, чтобы сводить счеты с равным по рангу оппонентом, главой враждебного Дома?

Он хмыкнул:

— Хотите, я абсолютно точно скажу, что вы думаете?

— Попытайтесь.

— Вы думаете, что Дома Райнеров и Айзенштайнов враждуют. Верно?

Я приподнял бровь:

— А это не так?

— Нет, не так.

Теперь уже ухмыльнулась Брунгильда:

— Серьезно? Что-то не верится.

— Факт есть факт. Вражда подразумевает двусторонность. Дом Райнеров никогда не враждовал с Айзенштайнами, более того, в юности мой отец был лучшим другом вашего. Вам известно, с чего началась односторонняя неприязнь вашего отца к Райнерам?

— Конечно. С того, что ваш дядя, презрев клятву врача, позволил умереть моему дяде, которого я никогда не знала.

— У меня для вас хреновая новость, фройляйн Айзенштайн. Ваш отец вас подло обманул. На самом деле, все началось еще за десять лет до того. Наши отцы учились в магической академии имени Розенкранца и были лучшими друзьями на свете. Так случилось, что девушка, на которой ваш отец планировал жениться и которую очень любил, забеременела, но в тот момент ребенок не входил в планы ни вашего отца, ни девушки. Тогда действовали жесточайшие законы против абортов — аборт чистокровного арийца приравнивался к убийству крайней степени тяжести, и единственным человеком, который согласился помочь с огромным риском для себя, был лучший друг вашего отца — мой отец. Но аборт пошел не по плану и девушка умерла. Это удалось скрыть, но дружбе настал конец. Ваш отец свалил всю вину на моего, хотя заранее знал, что обращается за помощью к военному целителю, а не к абортмахеру. Просто кстати, фройляйн Айзенштайн, вы за это должны быть благодарны, потому что если бы та девушка выжила — не было бы ни ваших братьев, ни вас, ведь ваш отец женился бы на совсем другой женщине… Ну а десять лет спустя, во время сражения при Дюнкерке, ваш дядя получил тяжелейшую рану и попал в полевой госпиталь, где главврачом был мой дядя. То, что мой дядя обрек вашего на смерть — правда, но не вся.

— Продолжайте излагать, я слежу за вашим рассказом, — холодно сказала Брунгильда.

— Первое, чего ваш отец не понял, или понял, но вам не сказал: ваш дядя был в буквальном смысле слова без лица. Он лишился глаз, носа, губ и кожного покрова лица, и мой дядя его просто не мог бы узнать. Его голова была как обгоревшая головешка. И второе… медикам в экстремальных ситуациях порой приходится принимать тяжелые решения, если раненых много, а медиков мало. Если есть легкораненый и тяжелораненый — тут все просто, вначале помогаем тяжелораненому, легкий подождет. Хуже, когда у нас один ранен тяжело, а второй — критически. Помогаем вначале первому — второй стопроцентно умирает. Помогаем второму — он все равно не факт что выживет, но первый может умереть или как минимум останется тяжело искалеченным инвалидом. Кому вы бы помогли, а? На самом деле, тут тоже есть только один правильный ответ. Если помогаем первому — у нас один гарантированно выживший и поправившийся. Если второму — в лучшем случае у нас двое калек, в среднем — один калека и один труп, в худшем умирают оба. И мой дядя в этой ситуации так и поступил — и знаете, что? Он помог обоим. Тот, второй, выжил, а ваш дядя был избавлен от участи обгоревшего, изуродованного, слепого калеки. Такие люди, к слову, часто сами просят, если могут, конечно, дать им умереть… О том, что обгоревший без лица — брат вашего отца, мой дядя не знал, но даже если б и знал… Увы. Медиков было мало, а раненых — слишком много. Но ваш отец не сумел это понять и принять.

— Приму к сведению, — ровно ответила Брунгильда и добавила: — но, как бы там ни было, факт в том, что вы знали об экспериментах своего отца и молчали.

— А почему нет? — приподнял бровь Райнер. — Понимаете, с точки зрения закона я вправе не доносить на главу Дома, если только дело не государственной измене. С точки зрения морали… Тут тоже все не так очевидно.

— Ну да, действительно, — саркастично сказал я, — живодерские эксперименты на людях — довод спорный.

Райнер слегка усмехнулся:

— Два аргумента. Первый — не совсем на людях. Я озаботился и установил личности первых двух жертв того же эксперимента, который поставили и на вас. Первый — аферист, обманывавший пожилых людей. Второй — торговец наркотиками. Я не усмотрел ничего плохого в том, чтобы эти люди своей смертью принесли пользу, хоть частично искупающую причиненный ими вред. Отец и дядя только на таком отребье и проводили эксперименты, я это и раньше знал. То, что к ним каким-то образом попали и вы — явная ошибка.

— Так вы не знаете, как я к ним попал и где был до этого? — нахмурился я.

— Увы, нет. Довод второй… герр Нойманн, вы уже успели узнать, что мы ведем войну и постепенно ее проигрываем?

— Вы про ацтеков?

— Именно. Мы вроде как держим оборону — но это игра в одни ворота. Они выбирают время и место и наносят удар — ну, вот как у Дюнкерка. Или как тот бой, в котором вы совершили свой подвиг. А мы, увы, пока что только отбиваемся, но перейти в атаку не можем. Последний раз контратака, а верней, попытка контратаки стоила Старому свету двадцать три корабля и девятнадцать тысяч жизней. Поинтересуйтесь, что такое «Великий шторм». И при этом мы, находясь в условиях проигрываемой войны, не можем использовать главное оружие врага из-за ограничений, наложенных ложной моралью… К тому же, тауматургия — это не только для войны…

— Плачет по вам трибунал, — процедила Брунгильда.

Райнер улыбнулся:

— Здесь, в этом зале, присутствует человек с сердцем гориллы. В буквальном смысле с сердцем гориллы. Именно поэтому я вряд ли когда-то попаду под трибунал.

— Простите, не поняла?

— Отец и дядя провели тауматургический ритуал и создали для одного тяжело больного человека новое сердце, использовав в качестве сырья сердце гориллы. Это очень влиятельный человек.

— А зачем такие сложности? — удивился я. — Зачем сердце гориллы? Донорское же лучше, нет?

— Во-первых, донорское сердце — это пожизненный прием иммунодепрессантов и преждевременная смерть из-за слабого иммунитета.

— А что, сердце животного в них не нуждается?

— Нет, ведь это не пересадка сердца гориллы, это изготовление нового сердца, которое стало на место, как родное. На то и тауматургия. Во-вторых — донорских сердец намного меньше, чем нуждающихся в пересадке. Такие вот дела, герр Нойманн: я обладаю знанием, способным спасти многие тысячи жизней. В перспективе — сотни тысяч, миллионы жизней людей, которым нужна сейчас или будет нужна в будущем пересадка. Но вот незадача — законы, запрещающие тауматургию, написаны давным-давно конченными идиотами и религиозными фанатиками, и их до сих пор не отменили.

Сделка, от которой нельзя отказаться

— Эта пропаганда могла бы увенчаться успехом, если бы не тот факт, что я сам стал жертвой тауматургии, — хмыкнул я.

— Потому и стали. Будь тауматургия разрешена как таковая — не было бы необходимости в невольных жертвах. Есть много людей, которые с радостью продали бы вам свою ускользающую жизнь — например, чтобы обеспечить семью. Но — закон запрещает. Потому они умирают напрасно, оставляя нуждающиеся семьи, а тауматурги вынуждены рисковать, добывая себе подопытных.

— То, что вы говорите, само по себе гнусно, но даже если так — кто мешал вашему отцу искать тайно добровольную жертву?

— Так закон же. Честная покупка жизни приводит к появлению у семьи подопытного значительной суммы денег, к ним возникают вопросы у налоговой и полиции, а там уже один шаг до разоблачения тауматурга… Потому приходится практиковать тайно. Я понимаю, как для вас звучат мои слова — но это потому, что вы пострадавший. А де-факто есть ученые-тауматурги, есть и те, которые пользуются их услугами. Есть влиятельные люди, которые вкусили запретный плод и потому не дадут в обиду ни меня, ни мой Дом. И если бы фройляйн Айзенштайн сумела вас вытащить тайно — это не привело бы к падению Дома Райнеров, поверьте мне. Даже ваши показания не помогли бы. Неудачный выбор жертвы, как показала практика — куда более опасный фактор.