Пять ступенек к воскресению

Infidelity* (*неверность, измена). Вот я подхожу к «Куражу», вызвать на вечернюю прогулку. Пахнет морем. Море – десятки шагов вниз по склону, по камешкам, по колючкам… У входа в гостиницу сидит на скамейке, курит, грустит безработный режиссёр Файк Гасанов. Внутри, за столом, дежурит, я знаю, пожилая пышнотелая дама. Чтоб её лишний раз не беспокоить, направляюсь прямо к освещённому, вернее, светящемуся окну, что на первом этаже. Постучать и позвать на прогу… Через стекло оконное вижу: он возлежит на койке разобранной с юной прикиношной, крупной и раздетой блондинкой, которую я видела накануне в обнимку со сценаристом другой киногруппы. Целуются. Отпрянула от картинки в окне… Когда походкой Ниловны миновала скамеечку с Файком, чтобы выйти на освещённую улицу, тот привстал и погладил меня сзади по внезапно образовавшемуся горбику со словами:

– Ты красивая, старуха. Но ведь она такая молодая…

Плетусь по колючкам, спускаюсь к морю, с ужасом думая о том, что вот, скоро, через семь с половиной месяцев, мне будет двадцать три. Ему, правда, и того больше, но он мужчина, ему можно. Присаживаюсь на камень. Лунная соната морского прибоя. Ближе. Брызжет… Вспомнился силуэт, поджидающий меня в утренних сумерках на платформе… Всё-таки что-то в этом было. Осязание нескорой весны. Поход наш в продовольственный магазин: сто грамм сахара, двести маргарина… Суп, приготовленный однажды вместе в «куряжской» кухоньке, и как он бросал туда, в кастрюлю, кусочки недоеденной колбасы, а я это терпела. Почти жизнь. Теперь скоро уезжать… Плещутся волны… Чёрное море не замерзает зимой, лишь кое-где у берегов. А дальше, к тёмному горизонту, если луна – штрихи лунной тропы. По такой, наверное, уходил от нас Исус… Вечером следующего дня тётя Галя сообщила: «Вон, за тобой прыйшла Горылла!» (он ей не нравился и она его не приглашала войти). Мы вместе отправились к морю. Блондинки той я больше не видела, не встречала даже на экране, расспрашивать же о ней было как-то неудобно.

Летние каникулы. Его болезнь, тромбофлебит. Он так страдал. Я приехала – он, правда, не приглашал. Остановилась у дяди-Пети-тёти-Гали, чему они были страшно рады: «Дывысь, хто до нас прыйихав!!» – и путь к их двери лежал через аркаду из зелени и гроздьев винограда. Я носила ему виноград, дежурила у его постели либо под окнами больницы. На пожарной лестнице, а он там – в окне, на четвёртом этаже. Бросил курить и терпит, такие мучительные спиртовые уколы.

Всё хорошо, ему лучше, и мы гуляем вместе, катаемся на прогулочном катере (я представляю и называю катер – для себя, про себя – «корабль»). С нами его новый друг, новый собутыльник, каскадёр Леша, тоже Алексей, тёзка Алексея. Чтоб было понятно, к кому из них обращаюсь в разговоре, я называю этого, каскадера, просто «Лёша» (про себя – «Алексей Второй»), в то время как мой (про себя: «Алексей Первый») отныне «Ал». Мы стоим на палубе катера («корабля»), несущегося по ночному заливу, по пенящимся, «ощетинивающимся» гребням волн. Стихия.

…Вышли на берег и гуляем по прибрежным, пропахшим акацией улицам… Ал мечтает вслух, под впечатлением от лёшиных рассказов о лошадях, экранизировать один свой сюжет о жизни в колхозе. В центре истории – жеребец-производитель, собственность и гордость колхоза, села, администрации, председателя, гордость всеобщая. И все председатели окрестных сёл-колхозов завидуют и просят председателя-обладателя одолжить красавца. Но тут Лёша, кивнув в мою сторону, перебивает (о, милая непосредственность!):

– Слушай, а почему бы тебе не сделать фильм об амазонках? Я бы её (кивок в мою сторону) подучил сидеть в седле, и…

Ал пытается прикурить – опять! – однако солёный ветер гасит спичку за спичкой… Наконец, зажёг, закурил, раскурил, закрывает спичечный коробок, и мы можем видеть при огоньке трубки: на коробке изображены Белка и Стрелка, две собачки, знаменитые тем, что были запущены в космос прежде Гагарина, прежде Терешковой, запущены и погибли… Тычет в рисунок, шипит:

– Её приззвание – коссмосс…

Я молчу, обдумывая про себя и такой вариант трудоустройства. Намедни попыталась было примкнуть к увиденной массовке – влиться, заработать три рубля*. Но тело моё в этой играющей толпу толпе оказалось неординарным настолько, что режиссёр заорал в микрофон

______________________

*Речь идет о 60-х годах.

– Девушка, похожая на актрису – вон из кадра!

Хорошо ещё, не выгоняют, принимают на овощной базе, перебирать картошку, помидоры. Суп ведь готовила в «Кураже» из свежих овощей!

На следующий день, возвращаясь с пляжа – тётя Галя просила помочь в огородике – на углу студии наткнулась на него, целующегося с рыженькой ассистенткой. Был там, видимо, обеденный перерыв.

«…вейся-извивайся раб Божий Алексей…» Втроём, Алексей Второй, то есть, Лёша, с нами – ему завтра уезжать, возвращаться в Москву, его работа закончена, другими словами, «кина не будет», ибо режиссёр-постановщик проглотил во сне свою вставную челюсть и теперь в госпитале, в руках медиков, борющихся за его жизнь и за извлечение челюсти. Впрочем, мне тоже скоро уезжать, потом и Алу. Сидим в «Кураже». Ребята говорят об этом случае с челюстью, а больше о том, что случилось и что теперь будет с Файком Гасановым, безработным режиссёром: возвращаясь прошлой ночью со свидания с хорошей девушкой, попал под трамвай, отрезало ноги. Долго лежал незамеченный на путях… Потерял много крови… В госпитале, без сознания… Прилетела мать из Баку… «Борщ» разлит по стаканам. В одном из них, аловом (ближе к нему) – приворотное зелье. Чтоб привязать его к себе, присушить. Женить на себе – разве я этого не заслужила? Я была и была бы впредь ему хорошим другом. Маме горько знать о моей внебрачной связи (ей написали, тот самый однокурсник, сосед Ала по общежитию). Прочитан про себя, мысленно, наговор. Ставлю на стол нехитрую закуску: хлеб, колбаса. Кто-то снаружи без стука приоткрывает дверь и сообщает: «Файк умер»… (Лето. А он, Файк, так любил тучные красные пионы.) Я всхлипываю. Ал вскакивает со стула, отходит к окну, смотрит в темноту двора и говорит:

– Жаль-жаль. Ведь он мне должен два рубля…

Возвращается к столу, предлагает тост «за нас», мы берём стаканы. Но так получилось, что Ал, Алексей Первый, берёт стакан Алексея Второго, а Алексей Второй, Лёша – стакан Алексея Первого, с зельем и наговором, и залпом его выпивает…

Попутчик по парому продолжает поучать. Он за увеличение в весе. А ведь бывали, бывают и будут ещё случайные собеседники и собеседницы, попутчики и попутчицы, которым хочется похудеть до бесконечно малого веса, иным до миллиграмма и даже меньше. Есть и будет шанс выступить с лекцией мне, как худой. Но я надеюсь этим шансом не воспользоваться, упорно стремясь казаться умной.

Однако… Такие люди, так же как и Солнечные Духи Мудрости, должны быть сейчас где-то вне этого парома. По всему видно, они не соответствуют здешнему эталону достоинств. Как хочется, просто не терпится заснуть, а потом проснуться среди близких, родных людей… Запах гниения: прибыли в Статен-Айленд. Толстяка-красавца зовут Джимми. Приятно познакомиться. Красиво. Как бывшего президента Картера. Мог бы быть Биллом, как грядущий – уже грянувший – Президент Клинтон. Застегните молнию, Билл… то есть, Джимми. Перекидной мостик – железный лист – соединяет с берегом. Прощайте, Джимми, мне теперь направо, благодарю Вас за познания (автобусную карту – тоже). Телефон? Нет, телефона у меня пока нет. Вскидываю сумку на плечо: тяжёлая, как обычно: чтиво, зонтик, тапочки, халат, всё нужное. А я не люблю тяжести… Ретро-мысль: «Да, Густав просто побоялся измять штаны…» Ощупываю карман-кошелёк: хватит ли на Анжелику?

Диарк. По выходу из-под длиннющего навеса, перед взором, через дорогу – по-своему величественное здание местной «ратуши», так оно, по-моему, выглядит – ратушей. Мне ещё раз направо. Белокурый юноша с баночкой пива в руках – не первой, судя по малиновости румянца, – отхлебнув, спросил: «Помочь?» Не дожидаясь ответа, – видимо, ответом было мученическое выражение «не люблю тяжести» – взял сумку и понёс, и донёс до самого дома Анжелики. Искать, впрочем, пришлось мне самой, так как он здесь ничего не знает, он из Берлина, зовут Диарк, живёт пока в отеле и думает снять в Нью- Йорке, а именно в Статен-Айленде, «флат». Чтоб недалеко от остановки «коача»… Я немножко рассказала ему о порядках, о ценах и прочем, начав с того, что «флат», «коач» – выражения британские («бритиш»); американцы же употребляют слова «апартмент», «бас» (квартира, автобус). Тут он заметил, что я, должно быть, недолюбливаю Америку. Я: «О, ну что Вы! С чего это Вы взяли?»

Панически боюсь разоблачений в недолюбливании.

Анжелика и Пиковый Король. Просторный коридор, уводящий от лифта в царство входных дверей. В проёме одной из них, распахнутой, – очертания одетой во всё блестящее толстухи с торчащими во все стороны светлыми вихрами. Это… Анжелика? Ну и Анжелика! А как же «ясновидящая Анжелика», огромноокая красавица-брюнетка со страниц «Русского базара»? Лезу в карман за картинкой с адресом… Ещё ближе вижу: синенькие глазки-пуговички, пунцовый ротик-петелька и пунцовые же щёки-румяна (Джимми бы понравилась). Пальчики-сосиски вцепились в какие-то металлические прутики, держат крепко, стиснуты до побеления.