Пятая колонна

Особенно хорошо помню Безыменского, имевшего страсть произносить на съездах длинные речи в стихах. Это был пламенный революционер. Его звали Александр Ильич. Казалось бы, о лучшем отчестве пламенный и мечтать не может. Но Троцкий, написавший в 1927 году предисловие к первой книге поэта, изыскал лучше: Октябревич!

Так вот, Александр Октябревич действительно подвергался репрессиям. Несколько раз его жестоко репрессировал Маяковский:

Уберите этого бородатого комсомольца! Он же день изо дня То на меня неистово молится, то неистово плюет на меня.

Это стоит пяти лет лагерей общего режима. А уж это — десяти лет строгого:

Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак. Мы крепки, как спирт в полтавском штофе. Ну, а что вот Безыменский? Так… морковный кофе.

И лет сорок Александр Октябревич прожил с биркой «морковный кофе» на шее. Ужасно! Однако это не остановило Шостаковича, он успешно работал с обоими поэтами…

Оказывается, до Волкова и его собратьев-ревизионистов никто ничего не понимал в музыке Шостаковича, да и сам он не соображал, что делал. Взять хотя бы то, что и в начале творческого пути в 1927 году, как уже сказано, была у него Вторая симфония — «Посвящение Октябрю», его десятой годовщине, и уже в конце, в 1967 году, — симфоническая поэма «Октябрь», посвященная пятидесятилетию революции. Музыковед А. Троицкий пишет: «Удивительно, не правда ли?». И предлагает: «Чтобы поточнее определить свои представления о времени Октября, заглянем в некое «зеркало», самое незамутненное — в стихи Мандельштама». Господи, и когда они оставят его в покое! Когда отвяжутся? Суют затычкой в любую бочку. И почему «незамутненное зеркало», если поэт честно признавался: «Мы живем, под собою не чуя страны»? Наконец, известно, что Мандельштам так, например, выразился о Пятой симфонии Шостаковича: «Нудное запугивание». И добавил слова Льва Толстого о Леониде Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно». Ну ладно, ладно, заглянем. И вот…

Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак! Я мог бы жизнь просвистеть скворцом, Заесть ореховым пирогом, Да, видно, нельзя никак…

Увы, не удалось просвистеть, не досталось пирожка, не полакомился. А кто здесь дурак и что за щелкунчик? Неизвестно. Что дальше?

Ночь на дворе. Барская лжа: После меня хоть потоп.

Что же потом? Хрип горожан И толкотня в гардероб…

Непонятно, с чего горожане ночью не храпят, а хрипят. Их душат коммунисты? И откуда и в какой гардероб они, хрипящие, ломятся. Опять все загадочно. Что ж, еще? Пожалуйста:

Я трамвайная вишенка страшной поры, И не знаю, зачем я живу. Мы с тобою поедем на «А» и на «Б» Посмотреть, кто скорее умрет…

Можно догадаться, что «А» и «Б» — это московские трамваи, но куда герой собирается ехать, и где, и как хочет он «посмотреть» чью-то смерть. И что в этом интересного?

Однажды ленинградский критик В.Н. Орлов, главный редактор «Библиотеки поэта», предложил Твардовскому напечатать в «Новом мире» подборку такого рода стихов Мандельштама. В ответе 13 января 1961 года Твардовский, признавая, что в «Библиотеке» издавать Мандельштама, «безусловно, нужно», считая даже, что его поэзия «остается образцом высокой культуры русского стиха XX века», тут же утверждал, однако, что «вся она, так сказать, из отсветов и отзвуков более искусства, чем жизни», что это «образец крайней камерности, где все уже настолько субъективно и «личностно», что кажется порой, написано без малейшей озабоченности тем, будет ли что доступно пониманию какой-либо другой душе, кроме авторской». По-моему, все это относится и к стихам, посредством которых нам предлагают проникнуть и в тайный умысел Шостаковича.

Обосновывая свои суждения, Твардовский сопровождал перечисление стихотворений замечаниями такого рода: «Сложны и темноваты»… «гораздо темнее и замысловатее»… «первая строфа ясна, дальше — мрак»… «что такое?»… «вроде бы понятно, да нет»… «вторая строфа — не понять»… «что про что — Бог весть»… «не добраться ни до какого смысла»… «я не понимаю подобных стихов»… И резюмировал: «Как редактор, я бы лично затруднился такие стихи представить читателю, не будучи в готовности объяснить их объективный смысл». Твардовский допускает даже такое предположение: «Может быть, особая усложненность и внутренняя притемненность при внешней и будто бы отчетливости стихов этого периода (тридцатых годов) объясняется отчасти особым болезненным состоянием психики автора, о чем говорят люди, знавшие его в последние годы жизни» (Вопросы литературы № 10'83. С. 197). Покойная Эмма Герштейн, много лет близко знавшая Мандельштама, вовсе не отмахивается от этого предположения, а, наоборот, подкрепляет его.

Никакого отношения к музыке Шостаковича приведенные стихи Мандельштама не имеют. Тем более что они относятся к 30-м годам и в них ни слова нет о революции. Уж если считать возможным объяснять музыку посредством чьих-то стихов, то тут, пожалуй, подошла бы поэма Маяковского «Хорошо!». Дело не только в том, что Шостакович знал Маяковского и сочинил музыку к его комедии «Клоп» — эта поэма, как и Вторая симфония, написана в 1927 и тоже посвящена годовщине Октября.

Нет, Маяковский не по душе Троицкому, а Мандельштам, говорит, открывает мне, что «не о том Октябре написал свою симфонию Шостакович, о котором поется в стихах ее финала. Этот Октябрь был ему ненавистен. Эта симфония — об Октябре-насильнике, об Октябре-хаме… Это нож в спину революции!». Ленин в свое время приветствовал книгу Аркадия Аверченко «Дюжину ножей в спину революции», ибо это была талантливая книга «озлобленного до умопомрачения белогвардейца». И дюжину «в спину советской власти» Собчака, озлобленного до умопомрачения оборотня, тоже приветствовал его друг Путин, хотя она ошеломительно бездарна. Так вот в какую компанию усадил Троицкий великого советского композитора!

И так у них — все! Сюита «Ленинград»? Да никакого там Ленинграда, там Тьмутаракань! Прелюд «Памяти героев Сталинградской битвы»? Какие герои? Там о дезертирах! Музыка к спектаклю «Салют, Испания!»? Вслушайтесь: он же всей душой на стороне генерала Франко, а не республиканцев.

Очень увлекательно Волков пишет об Одиннадцатой симфонии «1905 год». Да, говорит, «с внешней стороны» она повествует о трагедии Кровавого воскресения 9 января, когда царские войска расстреляли демонстрацию рабочих Петербурга. Но есть же еще «внутренняя сторона». И раскрыть ее помог, оказывается, покойный зять композитора Е. Чуковский. Он где-то когда-то вспомнил и кому-то рассказал, что первоначально на заглавном листе симфонии стояло «1906 год», т. е. год рождения Шостаковича». И что? Как что! «Это позволяет (он себе что угодно позволяет. — В.Б.) услышать симфонию по-другому: как памятник и реквием по себе». Плевать, мол, на расстрелянных рабочих, не о них он думал, а о себе любимом.

Выходит, только и занят был человек всю жизнь своей персоной: и в Восьмом квартете «воздвиг надгробный памятник себе», и в Пятой симфонии финал-то «внешне жизнерадостный, оптимистический», но ее «внутренняя пружина» — «тема гибели автора, сам Шостакович погибает, его убивают, а народ вокруг не замечает и продолжает идти».

И вот еще в симфонии «1905 год». А о Двенадцатой симфонии «1917 год», посвященной Ленину, автор просто умолчал. Но мог, пожалуй, сказать бы: «Ленину? А вот покойная сноха Чуковского где-то кому-то рассказывала, что первоначально там стояло „Посвящается Троцкому“».

И так дотягиваются до Седьмой симфонии, самой великой и знаменитой. Т. Крицкая пишет: «Она не могла быть простым откликом на вторжение Гитлера». Разумеется. Это ваша статья — простой и даже убогий в своей лживости отклик на юбилей композитора. В книге Волкова, говорит, «мы находим слова Шостаковича, указывающие на более глубокий смысл: „Сочиняя тему нашествия, я думал совсем о другом враге человечества“». Совсем о другом! То есть не о нацизме, который обрушился на родину, а о чем?..

Разумеется, никаких доказательств, что композитор говорил это, нету. Он, разумеется, и не мог так сказать. Это слова самого Волкова, а он, как это видно из всей его книги, «другим врагом человечества» считает Советский Союз, откуда удрал, Россию, социализм. Так вот, Соломон хочет убедить нас, что в роковой час заодно с Гитлером выступил против родины и Шостакович, ударил с тылу. То есть поставил великого русского композитора, коммуниста, в один ряд с Муссолини, Маннергеймом, Антонеску и другими союзниками Гитлера по агрессии.

А вот что писал о Седьмой симфонии Алексей Толстой: «Гитлер не напугал Шостаковича. Он — русский человек, и если его рассердить как следует, то способен на поступки фантастические… Симфония возникла из совести русского народа, без колебаний принявшего смертельный бой с черной силой… Шостакович прильнул ухом к сердцу родины и сыграл песнь торжества». Ну это, конечно, писателю тоже продиктовал КГБ, а утвердил Сталин.

И ведь вся эта галиматья разбивается в пыль одной лишь солнечной «Песней о встречном», написанной двадцатипятилетним Шостаковичем в содружестве с таким же молодым Борисом Корниловым.