Пятая печать
Шрифт:
— Ну как — вкусно?
— Да! Очень… — сказал Ковач.
Женщина ела опрятно, неслышно. Проглотив несколько ложек, посмотрела на мужа, пододвинула к нему хлеб и соль, налила воды. Снова принялась за еду. Когда она ела, взгляд ее на миг становился задумчивым, неподвижным. Ложка замирала в воздухе. На лоб набегали тонкие, легкие морщинки. Потом она снова начинала есть, едва зачерпывая ложкой, и снова смотрела на мужа, не надо ли ему чего.
Ковач молча сопел над своей тарелкой.
— Совсем подкосило старика? — спросил он, отламывая себе хлеба.
— Можешь себе представить… —
— Бедняга, — вздохнул Ковач.
— Ты только подумай! Еще летом была у него жена, дом, а теперь единственный сын, и тот… Не знаю, что сталось бы со мной, если бы привелось испытать такое? Наверное, я бы этого не пережила…
— Как он письма от сына ждал! Помнишь, в тот раз, когда здесь был?
— Помню! А сына уже тогда в живых не было… Разве не ужасно?
— Что же он говорил?
— Господи… Что он мог сказать? Да и не давала я ему касаться этой темы. Он тебя хотел дождаться, я сказала — лучше не надо, дядя Киш, никакой в этом надобности нет, он непременно зайдет к вам… и вообще, не беспокойтесь ни о чем, пожалуйста!
— Правильно сказала! — одобрил Ковач.
Женщина помолчала. Потом спросила:
— Не могли бы мы что-нибудь для него сделать?..
Ковач пожал плечами. Вздохнул:
— Как-никак целых шестьдесят пенгё…
— Да, — сказала женщина. — А если бы не так много, если бы речь шла о десяти-пятнадцати пенгё?..
— Сорок пенгё за один материал…
— Так-то оно так, и все же ты на всякий случай зайди к нему завтра, поговори.
— Утром зайду…
— Вот ведь как бывает! Человек целую жизнь прожил, сам работал, не зная отдыха, и жена тоже трудилась, лишь бы вырастить ребенка. А только и дожила до той поры, как сына на фронт забрали. Схоронил старик жену, а теперь у него и сына нет, и вообще ничего в жизни не осталось. За один год исчезло все, чем он жил. А почему? Ты мог бы объяснять почему?
— Нет! — сказал Ковач. — У меня никто не спрашивал, хочу ли я войны, как и у старого Киша… Ничего у пас не спрашивают, только забирают наших сыновей да бомбы на наши дома бросают, в общем — делают с нами, что хотят…
Дальше они ели суп молча. Потом Ковач отодвинул от себя тарелку:
— Все оттого, что потом человек все забывает…
— Больше не хочешь? — спросила жена.
— Нет, спасибо. Забывает, что сам выбрал, кем из двоих ему стать, а от этого так много зависит. Ты не согласна?
Женщина, собирая тарелки, тряхнула головой:
— Нет! Можешь мне поверить, это ничего не меняет. Потому как не в том трудность, что произойдет потом и что ты тогда будешь делать, а в том, что ты говоришь теперь.
Ковач, помедлив, согласился:
— Пожалуй, да — это ничего не меняет…
Он отщипнул немного мякиша и, помяв между пальцами, скатал в шарик:
— Странное создание — человек!
Женщина отнесла тарелки к печке и поставила рядом с кастрюлей, в которой уже была подогрета вода для мытья посуды. Вернувшись,
убрала со стола. Воду оставила на клеенке — скатерть она уже сняла раньше и, стряхнув, спрятала в ящик комода, — взяла с подоконника высокую стройную стеклянную вазу с дешевыми раскрашенными бумажными цветами и поставила в центре стола. Тихо сказала:— Конечно, если бы человек был один, сам по себе…
— Как?.. — переспросил Ковач, наблюдая за тем, какую форму принимает под его пальцами хлебный мякиш.
— Ну, если бы у человека не было мужа, жены, детей, одним словом — близких, тогда другое дело.
— Почему другое?
— Ну, если б он решал только за себя!
Ковач пожал плечами:
— Какая разница…
— А то ведь он тянет за собой и мужа, и детей…
— Это все едино! Я уж пробовал себе представить, будто я один. Ни жены, ни детей, один как перст… — все равно ничего не выходит!
Госпожа. Ковач вынула миску для ополаскивания. Достала другой передник и расстегнула на запястье рукава. Помедлив, спросила:
— А что, нашелся такой, кто смог выбрать?
— Не знаю! Этот фотограф или кто он там, ну этот инвалид, сказал, что он может, и выбрал судьбу того несчастного. Ты бы ему поверила?
— Не знаю! Не смею судить… Вот если бы познакомиться поближе, узнать, что за человек, что у него за жизнь, есть ли семья, что он вообще думает…
— Стало быть, он мог сказать и правду?
— Не знаю. Как бы там ни было, Дюрице не надо бы на него набрасываться и грубить ни с того ни с сего… К чему это?
— Он не набрасывался, а спокойно говорил. Как обычно.
— И все равно, — возразила женщина. — Не важно, как говорил. Представь, что человек сказал правду, не солгал! Каково ему было в такую минуту? Когда в глаза говорят, что он лжет!
Ковач кинул хлебный шарик. И следил, как он катится по столу.
— Коллега Бела был того мнения, что, если бы этот человек и вправду сделал такой выбор, он не стал бы обижаться на Дюрицу за его слова, будь они и впрямь обидны. И еще прибавил: ежели кто так возмущается и из себя выходит из-за того, что усомнились в его словах, то и я уже тому человеку не поверю!
— Доля правды в этом есть. Но ведь люди такие разные! Поди узнай, что у кого на душе?
— Я, во всяком случае, не такой, каким всегда себя считал, каким хотел бы… и каким мне следовало стать.
Женщина подошла к столу и присела на краешек стула рядом с Ковачем:
— Откуда тебе это знать?
— А вот оттуда… Только и твержу, что про честность — то честно, другое честно, а стоит меня завести, и я как баран у новых ворот — стою и не могу из себя слова выдавить, просто не знаю, что сказать.
— Ну к чему ты сейчас это все говоришь? Ты ведь знаешь Дюрицу — человек он странный, с причудами, любит подразнить своих друзей, раззадорить их, вот и эту историю придумал, чтоб вам досадить… Не придавай этому большого значения…
Ковач поднялся, снял с вешалки пальто. Вынул сигарету, закурил и, набросив пальто на плечи, пошел к двери.
— Загляну в мастерскую…
Когда он открыл дверь, в лицо ему ударил колючий туман. Остановившись у порога, он выпустил вверх струйку дыма. Потом зашагал в глубь двора, к мастерской.