Пятая труба; Тень власти

Я стал рассказывать. Она слушала меня с тем глубоким сочувствием, которое и без слов невольно ощущаешь. В её голосе появились какие-то удивительные оттенки, которые я вчера заметил в первый раз. Незаметно она заставила меня отступить от сдержанности и сказать больше, чем я хотел; Я ведь не люблю говорить о себе и о своих делах иначе, как в этой книге. Здесь я записываю всё хорошее и всё дурное, как летописец, пишущий свою хронику, и удивляюсь, как столь слабый человек, описанный на этих страницах, мог вынести так много. Но ещё больше удивлялся я этому вчера ночью.

Я рассказал донне Марион, как я вышел из Гертруденберга, как моя гвардия предпочла идти на смерть, но не оставить меня. Описал ей битву на Рейне, когда мы ждали последней атаки среди снежной бури. Рассказал о принце и Гаарлеме, рассказал ей о вещах, о которых всякому другому сообщил бы лишь в форме циничного замечания, о которых я не думал говорить ни одному живому существу, кроме, конечно, моей жены, если бы она захотела меня выслушать.

В чём был секрет, с помощью которого донна Марион заставляла меня забывать мою обычную сдержанность, я не знаю или, лучше сказать, догадываюсь. Но сама она была сосредоточена и спокойна. Её обращение, вполне любезное, посторонний человек назвал бы холодным.

Когда нужно было идти к фру Терборг — сегодня я не мог избежать этого знакомства, — я остановил донну Марион и спросил:

— Так как моя жена сказала вам всё, то вы, конечно, слышали от неё историю о маркизе Ларивадор. Что вы думаете об этом, донна Марион?

Она взглянула мне прямо в глаза и отвечала:

— Я думаю, что вы способны совершить ужасное дело, когда вы в гневе или распалены ненавистью, что я сама видела. Но я не верю, чтобы вы могли совершить какой-нибудь неблагородный поступок, недостойный вас.

— А что если эта история верна, донна Марион?

— Пусть так. Поступки бывают иногда не такими, как о них рассказывают. Я могу только повторить то, что уже сказала.

Вот её вера! О, если б у моей жены нашлась хоть десятая доля такой веры!

— Факты верны, — сказал я. — Единственную же вещь, которая извиняет меня, я сказать не могу.

— Вы уже довольно сказали мне, и я в вас никогда не сомневалась, — промолвила она, подавая мне руку.

Мы перешли в соседнюю комнату, где была фру Терборг.

Я знал её и неоднократно встречал в лучших домах города. Про неё говорили, что она честолюбива, что она смотрела на своего мужа, который был много старше её, как на переходную ступень к более высокому общественному положению. В этом он обманул её ожидания, прожив гораздо дольше, чем предполагали, и, когда наконец он исполнил свою обязанность и умер, вдова была уже не так молода, как было бы нужно. Так, по крайней мере, говорили. Верно ли это было, сказать не берусь. Что касается меня, то я недолюбливал её и старался избегать.

У неё оказались гости, которых я недолюбливал ещё более: проповедник Иордане и некий барон ван Гульст. При моём появлении оба поднялись со своих мест и отвесили мне глубокий поклон. Несколько лет тому назад мне пришлось дать им урок, как вести себя, урок, в котором оба они нуждались. Лично мне они были безразличны, но я представлял здесь принца и даже само государство. Следовательно, в Гуде я должен быть первым, а все остальные вторыми! Так оно в действительности и было, хотя такое положение не нравилось многим.

Как я же сказал, оба они встали, поклонились и уставились на донну Марион, пока я здоровался с хозяйкой. Разговаривая с ней, я старался разглядеть её получше. Ей было около сорока. По своей внешности это была настоящая голландка, цветущая и красивая, хотя несколько грубоватая. Не знаю, кем она доводилась донне Марион, но подобное родство часто встречается в Голландии.

Фру Терборг поздоровалась со мной приветливо:

— Мы долго ожидали этой чести, ваше превосходительство, но всё напрасно, — начала она. — Очень рада, что я наконец нашла в лице моей племянницы магнит, который сумел притянуть в наше бедное жилище губернатора нашего города. Нужно сознаться, что действительно до её прибытия здесь было мало притягательного.

Несмотря на свой возраст, она была ещё не прочь пококетничать.

— Мои служебные обязанности не оставляют мне столько времени для удовольствий, как мне хотелось бы, — серьёзно отвечал я. — Что касается вашей племянницы, то она — двоюродная сестра моей покойной жены. Я не слышал о ней более двух лет и очень беспокоился о её судьбе.

Обстоятельства, при которых умерла моя жена, я хотел держать в тайне. Я не мог позволить, чтобы об этом стали, говорить в гостиных. Я уже давно носил по ней траур, и никто не должен догадываться, что я узнал о её смерти только вчера вечером. Но фру Терборг отличалась большим любопытством, и её нелегко было удовлетворить в этом отношении. Её вопросы так и сыпались на меня, и я едва успевал давать на них ответы. Мало-помалу я начал отвечать отрывисто и надменно, за что меня нередко упрекали. Меня называли гордецом, но можно ли было держаться здесь иначе?

Господин Терборг торговал колониальными товарами. Хотя он вёл дело с большим размахом и в последнее время занялся коллекционированием картин — всё это не улучшило его манер, по крайней мере, насколько можно было заметить по его вдове. О нём самом я говорю только понаслышке. «И эта женщина, за столом у которой, будь то в Испании, я никогда бы и не подумал присесть, здесь говорила со мной с такой фамильярностью, как будто она была мне родня.

Впрочем, здесь многое делается не так, как в Испании, и мне приходится привыкать к этому. Прошлое похоронено в кровавых битвах и бездонной пропастью отделено от настоящего. И теперь я служу более высокому владыке — не королю и не папе, а принципу. Многие, впрочем, этого не замечают. Многое теперь стало лучше в жизни, хотя самые формы этой жизни сделались не так приятны. Эта перемена особенно мучительно подействовала на меня именно теперь, когда я только что перешёл сюда из соседней комнаты, где беседовал с донной Марион и где былое так ярко встало опять в памяти.

— Вы сегодня слишком серьёзны, — начала опять фру Терборг, обращаясь ко мне, — хотя я выбрала для вас самое лучшее место. Ваша собеседница справа способна согнать складки со лба у кого угодно, а о себе, некрасивой старухе, я уже и не говорю.

Место, о котором она говорила, было между ней и донной Марион.

— Я ценю своё положение молча, — возразил а. — Я только боюсь, что я его не заслуживаю.

Фру Терборг приняла мои слова за комплимент и стала жеманничать. Проповедник Иордане стал протестовать против того, что она назвала себя старухой. Барон ван Гульст вторил ему, хотя более слабо. Он, видимо, был заинтересован донной Марион.

Так как речь проповедника Иорданса, сыпавшего комплиментами нашей хозяйке, грозила затянуться до бесконечности, то я тихонько обратился к другой моей собеседнице, бессознательно заговорив с ней, как делал это и прежде, по-испански. У фру Терборг оказался, однако, тонкий слух. Не обращая внимания на ораторские упражнения проповедника, она сказала:

— Ваше сердце наполовину ещё принадлежит Испании, хотя вы сами теперь принадлежите нам.

Она продолжала улыбаться. Мне это не понравилось.