Пятая труба; Тень власти

Очевидно, и она страдала: её щёки побледнели, поблекли. Я принял то, что она предлагала, и я должен был сказать первое слово. Хотя мужчина и не должен унижаться перед кем бы то ни было, но перед женой это допустимо. Не следует мне дожидаться того момента, когда я буду уже свергнут и стану предметом её сожалений.

Сегодня канун Рождества. И если б было даже слабостью заговорить с ней, я не буду в том раскаиваться.

— Изабелла, — сказал я. — Неужели так всегда будет между нами? Неужели ты не можешь простить меня? Что я должен сделать, чтобы заслужить твоё прощение?

Она продолжала молчать.

— Припомни, — добавил я, — что и я могу предъявлять претензии.

— Если я оскорбила вас каким-нибудь словом, то вы оскорбили меня бесконечно сильнее. Слова можно взять обратно, но то, что вы сделали, поправить нельзя.

— Того, кто любит, можно и простить, — горько отвечал я. — Изабелла, — вскрикнул я в отчаянии, — наша первая ночь не оставила никаких следов в твоей памяти?

— Напротив, оставила очень большой след: позор отдаваться не любя и радость, что, отдав себя, я спасла сотню людей от пытки и костра. А это уже много. И я этого никогда не забуду.

Я чувствовал, что меняюсь в лице: её слова были уж слишком жестоки. Разве я об этом её спрашивал?

— Хорошо, — сказал я, поднимаясь. — Будьте покойны. Вам не придётся больше испытывать этого позора. Вы моя жена, но я буду вести себя так, как будто бы вы ею не были.

— Как вам угодно. Я согласна исполнить всякое ваше желание. Ваше дело приказывать, а моё повиноваться.

Теперь я понял её. Она хитростью заставила меня сделать то, что сама предлагала, и поймала меня на этом только для того, чтобы потом презирать и унижать в моих собственных глазах. Это было мщение, к которому, быть может, прибег бы и я сам, если бы был женщиной.

25 декабря.

Вчера был канун Рождества. «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение» — так гласит Евангелие от Луки. Канун Рождества — великий день в этой стране. Все дарят друг другу в этот день подарки, и не один муж не может оставить без подарка свою жену.

Я долго думал, что бы мне подарить: нелегко было найти подарок для женщины, малейшее желание которой осуществлялось, едва она успевала его выразить. Наконец я нашёл подарок. Она очень любит редкие цветы. Однажды, задолго до того, как мы были помолвлены, мне случилось быть в её комнате. Мы разговорились о цветах, которые стояли на столе. Я стал рассказывать ей о тех, которые цветут в садах Испании, в Альгамбре. Она поднялась со своего места и вскричала:

— У меня тоже есть сад, сеньор, хотя, может быть, и не такой большой, как в Альгамбре. Но в нём есть такие растения, которые вы напрасно будете искать здесь. Они выросли за много тысяч миль отсюда, за океаном, там, где конец света. Пойдёмте. Взгляните и убедитесь.

Она привела меня в свою комнату и из окна, на которое падали редкие лучи солнца, показала мне какие-то странные растения, защищённые от ветра загородкой. Они, должно быть, действительно были привезены с другого конца света, из Индии.

— Разве это не красиво? — спросила она. — Сознайтесь, сеньор, что у вас в Испании таких цветов нет.

— Действительно, у нас таких цветов нет, но мы показали путь, как их привезти сюда.

— Ну нет! — воскликнула она. — Это сделал один итальянец. Ему пришлось немало похлопотать, чтобы заставить вас последовать его примеру.

Завязался маленький спор, и мы остались каждый при своём мнении. В конце концов мы оба рассмеялись. Она была очень весела в этот день — теперь это даже трудно себе и представить.

— Теперь вы видели нечто такое, чего вам прежде не случалось видеть. И я надеюсь, что вы поблагодарите меня. У одного из друзей моего отца, некоего ван Даалена из Антверпена, есть два рода этих цветов, которые ещё красивее этих. Отец хотел купить их для меня, но ван Даален не желает их продавать. И я его понимаю.

Сначала я думал было добыть для неё эти цветы, но потом оставил эту мысль. Мне не хотелось докучать ей драгоценными подарками, как это делают влюблённые. Но в эти дни я опять стал думать о цветах.

Я также был знаком с ван Дааленом. Несколько лет тому назад в моих руках оказались некоторые уличающие его сведения, вполне достаточные, чтобы повесить или сжечь его — что ему заблагорассудится. Я уже забыл, как всё это произошло. В те времена подобные вещи случались сплошь и рядом, и я никогда не давал хода подобным доказательствам, если меня не вынуждали к этому самого. Я не инквизитор. Ван Даален был мне очень благодарен и заявил мне, что почтёт за особое удовольствие исполнить любую мою просьбу, если я к нему когда-нибудь обращусь.

Я написал ему, прося прислать эти цветы, и вчера утром они появились. Нелегко было перевезти их среди зимы, однако они дошли благополучно. После завтрака я поставил их на стол моей жены, где были разложены все другие подарки. Может быть, после нашего разговора третьего дня следовало бы поднести ей что-нибудь другое, но было уже поздно.

Утром мы были одни. Ван дер Веерен по старой привычке проводил день до вечера у себя в доме, со своими служащими. Он просил нас не ждать его и явился позднее.

Я поцеловал руку моей жены и принёс ей свои поздравления, но очень сухо и холодно, как мы всегда говорили друг с другом. Потом она подошла к столу и взглянула на вещи, которыми он был завален. Некоторые из них были очень ценны. Она, впрочем, едва взглянула на них: удивить её чем-нибудь было трудно. Чего у неё только не было!

Вдруг она заметила цветы. Я нарочно поставил их сзади, чтобы они не особенно бросались в глаза.

— А, — сказала она, — мой отец балует меня. Я ему скажу, что это нехорошо. Эти цветы стоят дороже всех этих вещей. Сказать нельзя, как они прекрасны, — прибавила она, пристально глядя на них.

Цветы действительно были очень хороши. Я никогда не видал ничего подобного.

— Они имеют совершенно неземной вид, — продолжала она, невольно забывая свой холодный, сдержанный тон. — Посмотрите, — говорила она, поворачивая их к свету, — разве они не прекрасны? Но всё-таки я должна сказать отцу, что это нехорошо.

Я не сказал ей ничего. Я любовался ими, трудно было удержаться от восхищения.

Конечно, в конце концов она спросила бы меня, что было поставлено мной на этот стол. Но как раз в эту минуту прибыл ван дер Веерен — несколько раньше, чем мы ждали его.