Пятая жертва

– Это мы с Колей, только поженились… – мечтательно пояснила Алевтина Павловна.

Валентине показалось, что глаза Коркиной слегка увлажнились.

«Надо же, какая чувствительная, нервы или возраст?»

– А это кто? Старинная фотография… – Валентина встала и подошла к серванту, над которым висел снимок, напоминающий скорее портрет.

Изображенный на фотографии бородатый мужчина в темном священническом облачении, с массивным простым крестом на груди чем-то был неуловимо похож на Геннадия. Так по крайней мере показалось Вершининой, а она была очень наблюдательной.

– Это мой отец – Павел Преображенский, – гордо сказала Алевтина Павловна, – погиб в годы репрессий.

– Надо же… – задумчиво процедила Валандра, вглядываясь в лицо Преображенского.

Свое благообразие и красоту Алевтина Павловна унаследовала от отца. Тот же правильный овал лица, высокий, благородного очерка лоб, тот же глубокий, вдумчивый и одновременно благожелательный взгляд.

– Гена очень гордится дедом, его подвижничеством и верностью христианскому идеалу любви к ближнему. Это фото для него все равно что икона.

– Я смотрю, Геннадий увлекается религиозной литературой? – Валандра перевела взгляд с «иконы» на полки серванта, где выстроилась целая батарея томов и брошюр, названия которых не оставляли никаких сомнений в их православном содержании.

– «Увлекается» – не то слово! – радостно воскликнула Алевтина Павловна, – он весь в этом! – она вытянула вперед здоровую руку и стремительно нарисовала в воздухе некое подобие эллипса, чьи очертания призваны были вместить в себя всю религиозную литературу, группировавшуюся на пыльных полках.

– Он мне тут ничего не велит трогать – даже пыль протирать не разрешает! Всегда сам…

– А что-то я икон у вас не вижу? – деликатным тоном спросила Валандра.

– Есть у меня парочка, только Гена мне строго-настрого запретил их вешать!

– Почему? – удивилась Вершинина, взгляд которой снова переместился на фото Преображенского.

– У него дед заместо иконы. Он так прямо мне и заявил! Не знаю толком: плохо это или хорошо… – в голосе Алевтины Павловны поубавилось победных литавров.

Валандра обернулась к ней и молча пожала плечами.

– А что же это мы чай не пьем? – спохватилась Алевтина Павловна, – вы сидите, а я сейчас, – она было направилась бодрым шагом в кухню, но около самой двери остановилась.

Снова занявшая свое место на диване Валандра вопросительно посмотрела на нее.

– Чтоб вы не скучали, – Алевтина Павловна засеменила к серванту, открыла правую нижнюю створку и достала большой фотоальбом, обтянутый бордовым бархатом, – вот, посмотрите, – она положила свою драгоценность Валандре на колени.

– Это я еще успею сделать, – Вершинина бережно переложила альбом с колен на диван, – давайте-ка я вам лучше помогу.

– Сидите! Сама управлюсь, – Алевтина Павловна махнула правой рукой, – я уже приноровилась. Чай-то – это не стирка, не уборка!

– И все-таки, – настаивала Валентина, которая уже поднялась с дивана и готова была идти на кухню.

– Ну раз уж вы так хотите… – неуверенно проговорила хозяйка.

– На кухне и попьем, – предложила Валентина, – чего сюда таскать-то?

На кухне царил образцовый порядок: чистые накрахмаленные занавески, ослепительно-белый кафель, с которым у Валандры почти всегда ассоциировалась больница, сверкающие такой же белой поверхностью стенные шкафчики, на подоконниках – ухоженная комнатная флора.

– Откройте вон ту створку, там чашки, – Алевтина Павловна указала на шкаф, стоявший в углу.

– А вот и чайник поспел, – Валандра поставила на стол две бледно-розовые с золотой каемочкой чашки и сняла с плиты пыхтящий чайник, в котором весело булькал кипяток, – Алевтина Павловна, я вас прошу, сидите, я сама.

Вскоре благодаря дружным усилиям хозяйки и гостьи на столе появились вазочки с абрикосовым вареньем, печеньем и конфетами, незатейливая эмалированная масленка, плетеная тарелочка с хлебом и маленькая баночка со свежими листиками мяты.

– Ну вот, – Алевтина Павловна обвела стол удовлетворенным взглядом, – кажется, ничего не забыла.

– Какая прелесть, эта мята! – Валандра положила себе в чашку благоухающий сладкой прохладой узкий листик.

– Это у меня Гена на даче выращивает… – с затаенной нежностью и восхищением в голосе пояснила Алевтина Павловна, – я ведь, знаете, на даче-то не бываю, давление…

Она тяжело вздохнула.

– А так хотелось бы! Раньше-то я, бывало, там все лето проводила. Да какое там лето – от зимы до зимы! А теперь вот – совсем расклеилась!

– Да какие ваши годы, Алевтина Павловна, – шутливо сказала Валентина, – съездите вы еще на дачу, и не один раз!

Ей хотелось приободрить Алевтину Павловну.

– Не-ет, – сокрушенно протянула та, – ушли мои годы. Мне теперь до гробовой доски эта квартира прописана.

Она грустно покачала головой.

– Неужели так серьезно? – Валандра заглянула ей в глаза.

– Шкалит и шкалит… Двести да двести двадцать. Вы думаете, почему я руку-то сломала? Упала… Да так неудачно! Смещение большое, вот в больницу и попала. Одно утешение – Геннадий.

– Да-а, – сочувственно протянула Вершинина, – а где у вас дача?

– В Квасниковке. Местность живописная, заливы… эх!

– У моей бабушки там была дача, – соврала Валентина.

– Она жива?

– Нет, умерла семь лет назад.

– Сколько же ей лет было? – поинтересовалась Алевтина Павловна, – вы себе еще чаю-то наливайте, не стесняйтесь!

– Бабушка моя пожила на славу. Умерла в девяносто три года, – на этот раз Валандра сказала чистую правду.

– Хорошо, – Алевтина Павловна задумалась, – если вы в нее, то и вам на роду написана долгая жизнь.

– Дача у нее на Песочной была, – вспомнила Вершинина одну из Квасниковских улиц.

– Да что вы! – воскликнула Алевтина Павловна, – а у меня на Речной. Это ж совсем рядом!

– У вас какой дом?

– Двенадцатый, – глаза Алевтины Павловны заблестели.

– А у нас – шестой.