Пятая зима магнетизёра

Ни за что другое я отвечать не могу. Я полон опасений и тревоги. Фантастическое обрушилось на меня мощной лавиной, я выбит из привычной колеи, я потерял почву под ногами. Все, во что я верил, чему учился, стало зыбким и ненадежным.

Между тем Мейснер заявил, что очень доволен пациенткой.

Уже вечером об этом знал весь город.

Все возбуждены. На Мейснера смотрят как на Бога. В таком случае и я заслуживаю нимба, как предтеча. Или хотя бы как последователь.

Я замечаю собственные увертки: самоирония — благодарное убежище для тех, кто не может или не смеет занять позицию и отвечать за свое решение.

В тот же вечер я спустился в погребок Вегенера.

Меня тотчас окружили, стали угощать пивом. Я чувствовал себя героем, вернувшимся с войны. Меня превозносили за совершенные подвиги; в особенности все напирали на то, что под руководством медиума я пришел прямо к чудотворному камню, что камень был медно-красного цвета и излучал свет. По их словам, камень раздробили, и теперь с его помощью женщину вылечат.

Тут кто-то заметил, что все это совершилось только благодаря чудотворным свойствам Мейснера. Многие его поддержали.

Я хотел было возразить, но они заткнули мне рот своими криками — они решили, что мной движет скромность.

Далеко не сразу я увидел Штайнера. Он одиноко сидел за столиком в углу. Собравшиеся пытались помешать мне подойти к нему — насколько я понял, еще до моего прихода они спели громкую песню о его неудаче и о триумфе Мейснера.

Но я подошел к Штайнеру и подсел к нему.

— Ты делаешь большие успехи, — сказал он, подняв на меня взгляд. — Поздравляю.

Я сидел с ним рядом, не зная, что сказать. Он был моим другом.

— Мне очень жаль, — начал было я. — Я сожалею о преследованиях, которым ты подвергся.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Мне тоже жаль. Когда все минует и от чуда ничего не останется, — медленно сказал он, — выяснится, что я все время стоял в стороне. Это тоже достойно сожаления.

— Ты раскаиваешься? — с сомнением спросил я.

— Есть красота в гладкой, ровной поверхности, — сказал он, уставившись в свой стакан, — она чиста и благоразумна. Но есть другая форма красоты — звериная, гротескная, искаженная. Это красота предательства, я не способен ее оценить.

— Я тебя не понимаю, — сказал я.

— Ты слишком мало читаешь, — сказал он, снова улыбнувшись. — Иначе ты не стал бы звать его врачом, а разглядел бы в нем художника-романтика. Я выбрал ремесло врача, потому что считаю: звериное, темное не должно получить власть, даже если оно способно дать нам счастье. Предательство — красивое искусство, но только в малых дозах.

Я молчал.

— Я жалею не о том, что он сюда приехал, — помедлив, продолжал Штайнер. — А лишь о том, что он ни на мгновение не прельстил меня. Соблазн, который не прельщает, — это не соблазн. И в том, что ты перед ним устоял, нет никакой заслуги.

Мы долго разговаривали. Он ставит меня в тупик.

В каком-то смысле его визионерство обладает такой же мощью, как Мейснерово, хотя оно и противоположного свойства. Штайнер присосался к земле и отказывается ее покинуть. Я по-настоящему привязан к нему.

Мы вместе вышли из погребка. Когда мы оказались у порога, кто-то затянул песню, в которой речь шла о Штайнере, все сразу ее подхватили. Я с силой захлопнул за нами дверь.

Лил дождь. С минуту мы постояли молча, не зная, что сказать. Наконец Штайнер произнес:

— Вот куда их завел экстаз.

Лица его я не видел. Было темно, лил дождь. Я не видел его лица.

Я, Клаус Зелингер, городской врач и помощник Мейснера, разделял их вину. Я не двинулся с места, я не вернулся к ним, не поговорил с ними, я был опьянен успехом и по слабости не двинулся с места. И ничего не предпринял. Я не двинулся с места, я слышал, как дышит Штайнер, слышал слова песни и не решился сделать выбор. Штайнер повернулся и ушел, а я продолжал все так же стоять на месте.

9

Мейснер шел, высоко держа голову и не глядя по сторонам.

Он знал, что может не смотреть на них. И, однако, он представлял себе, как они с любопытством останавливаются, перешептываются, восхищаются. Он знал, как они на него смотрят.

«Пациентка Кайзер станет самым драгоценным камнем в моей короне, — мелькнуло в его мыслях. — Последним камнем в завершенной мозаике. Они смотрят на нее и понимают. Скоро произведение искусства будет завершено. И тогда они уже не смогут сопротивляться. Шедевр их покорит, и они станут беззащитны».

— Ткач, — сказал он, глядя прямо перед собой и не оборачиваясь в ту сторону, где, он знал, семенит съежившаяся фигура. — Ты их видишь. Видишь, как они смотрят на нас. Чувствуешь ты, как само наше присутствие их преображает?

В ответ он не услышал ни звука и с неудовольствием обернулся. Но Ткач был здесь — преданный, пялящий на него непонимающие глаза.

— Понял? — раздраженно переспросил Мейснер.

— Да-а, — ответил робкий голос.

Не обращая на Ткача внимания, Мейснер молча продолжал свой путь. Встречные здоровались с ним, Ткач смиренно отвечал на приветствия, сам Мейснер не произносил ни слова. Я вынужден так поступать, думал он. Они вынуждают меня быть высокомерным, ибо высокомерие составляет часть творимого мной произведения искусства. Высокомерие — это частица силы. Я не имею права лишить их этого.

Их неуверенность — необходимое условие, подумал он, мимолетно хмуря лоб. Не говори с ними, не гляди на них. Мое величие — непременное условие их собственного возвышения. Я не должен быть таким, как они.

Ткач тенью следовал за ним.

Дело было в феврале. Улицы развезло от растаявшего снега, по ним было трудно пробираться. И они твердят о гигиене, с презрением думал он.

Когда я приду домой, думал Мейснер, прикажу Ткачу стащить с меня сапоги, и так, чтобы все это видели. Потом отправлю посыльного к герцогу. Потом прикажу Ткачу пересчитать наши доходы, но только под моим надзором.

Утром Мейснер занимался лечением мадам Кайзер.

На протяжении своей карьеры ему приходилось иметь дело со многими сомнамбулами, но с такой, как она, никогда. Она была совершенством: засыпала, как только он начинал ее магнетизировать, охотно и пространно отвечала на все вопросы, подробно описывала собственную болезнь и методы, какими ее следует лечить.

О пациентке Штессер он в последние дни почти ничего не слышал. Раза два она приходила на его сеансы, неподвижно сидела на своем стуле и уходила вместе со всеми. О ней говорили, как об успешно вылеченной больной. «Это не должно повториться», — думал он без большого убеждения. Она была жаркой и узкой, иногда по ночам он просыпался, воображая, что она лежит с ним рядом, извивается, прижимаясь к нему, и он в нее входит.