Пятьдесят на пятьдесят

На этот раз отец промолчал. Просто сидел на земле, привалившись спиной к живой изгороди, и тяжело дышал.

— Не трогай его! — крикнул я фигуре в капюшоне. — Деньги здесь. — И я снова указал на конверт на траве.

Но мужчина в очередной раз проигнорировал меня, начал угрожающе надвигаться на отца, и тогда я завопил что было мочи:

— Помогите! Сюда! На помощь!

Парковка под номером два почти опустела, но несколько машин все же осталось — их владельцы, тренеры и хозяева лошадей, праздновали и задержались. И в нашу сторону повернулось несколько голов, а три или четыре храбреца даже шагнули к парковке. «Нет сомнения, — с горечью подумал я, — они придут и врежут мне еще, если узнают, что жертвой нападения стал букмекер».

Молодой человек обернулся через плечо, увидел людей и пустился наутек. Бросился бежать, лавируя между машинами, потом перепрыгнул через изгородь в дальнем конце стоянки и скрылся из виду. Я, сидя на траве, провожал его взглядом. Он даже ни разу не оглянулся.

Конверт с деньгами так и валялся на траве, рядом со мной. «Странный все же вор», — подумал я. Потянулся, подобрал конверт, сунул его поглубже в карман брюк. Потом медленно поднялся на ноги, кляня на чем свет стоит зеленые травяные пятна на коленях.

На подмогу нам прибыли три храбреца в жилетах, все еще сжимающие в руках бокалы с шампанским.

— Вы в порядке? — спросил один из них. — О, да у вас на лице глубокий порез.

Я до сих пор чувствовал, как струйка крови сползает по шее за воротник.

— Думаю, все будет нормально, — ответил я. — Спасибо вам. На нас напал грабитель, но удрал ни с чем. — Я шагнул к отцу. — Как ты… папа? — спросил его я. Само это слово, «папа», звучало для меня как-то непривычно.

Он поднял на меня испуганные глаза.

— Что такое? — встревоженно спросил я и приблизился еще на два шага.

Он прижимал ладонь к животу, затем убрал ее. На кремовом льняном пиджаке быстро расползалось алое пятно. Молодой человек не бил его кулаком, он ударил ножом.

«Скорой» не было целую вечность. Я пытался набрать 999 по мобильному телефону, но от страха пальцы не слушались, все время попадали на другие кнопки. В конце концов один из наших спасителей с шампанским взял у меня мобильник и позвонил сам. А я опустился на колени рядом с отцом.

Кровавое пятно расползалось с пугающей быстротой, лицо его посерело.

— Положите его, — посоветовал кто-то. — Голова должна находиться ниже сердца.

К этому времени на стоянке собралась уже целая толпа из припозднившихся гуляк. Казалось абсурдным, что все эти люди стоят здесь, потягивают шампанское, а мой отец отчаянно борется за каждый глоток воздуха прямо у их ног.

— Все нормально, — сказал я ему. — «Скорая» уже едет.

Он слегка кивнул и пытался что-то сказать.

— Молчи, не двигайся, — предупредил его я. — Береги силы.

Но он продолжал шевелить губами.

— Будь очень осторожен. — Он произнес эти слова тихо, но внятно.

— Чего мне бояться? — спросил я.

— Всех и каждого, — еле слышно прошептал он.

Потом закашлялся, и на губах у него проступила кровь.

— Где же эта чертова «Скорая»? — воскликнул я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Но первой прибыла полиция. К нам подошли два офицера. Наверное, они больше привыкли регулировать движение в час пик у ипподрома, нежели видеть человека, которого пырнули ножом в живот; и один из них немедленно достал рацию и начал вызывать подкрепление. Второй опустился на колени рядом со мной и занялся отцом — опустил большую ладонь правой руки на рану, крепко надавил.

Отец застонал.

— Извини, друг, — сказал ему полицейский. — Лучше всего в таких случаях зажать рану.

Но вот наконец подъехала «Скорая», водитель извинился за опоздание:

— Пришлось ехать против движения, все возвращались со скачек, — сказал он. — Повсюду пробки, и в эти часы движение одностороннее, только от ипподрома.

На лицо отцу надели кислородную маску, воткнули в сгиб руки иглу внутривенного вливания. Затем осторожно переложили на носилки и погрузили в машину, причем один из медиков продолжал зажимать рану рукой.

Я хотел влезть в машину, чтобы быть рядом с ним, но меня остановил один из полицейских.

— Вы останетесь с нами, сэр, — сказал он.

— Но это мой отец… — возразил я.

— Мы в самом скором времени доставим вас в больницу, — сказал он. — Похоже, вам придется наложить пару швов.

Медики захлопнули дверцы и увезли отца. В этот момент прибыло подкрепление — два полицейских автомобиля с синими мигалками.

Большую часть вечера мне пришлось провести в больнице, но совсем не той, куда я планировал поехать.

Я знал, что мой отец был жив, когда его помещали в машину «Скорой» у ипподрома, я слышал, как он кашлял. И если верить одной из медсестер, был все еще жив, когда его доставили в больницу. Но до операционной довезти его не успели. Его доконал шок и огромная потеря крови, он скончался в приемном покое. Страшно сожалеем, говорили врачи, но мы ничего не смогли сделать.

Я сидел на стуле с металлическими ножками и серым пластиковым сиденьем, в небольшом закутке, отгороженном шторкой, сидел рядом с телом моего погибшего отца, родителя, которого не знал и не видел, за исключением последних трех часов. Сидел и дивился тому, как жесток этот мир.

Я онемел от горя. Я страшно тосковал по отцу, когда мне было лет восемь, только к этому времени начав осознавать, что я потерял. Я до сих пор отчетливо помню это. Я видел своих школьных друзей с молодыми мамами и папами и впервые за все время почувствовал, как стар в сравнении с ними дед. Помню слезы, которые проливал, оплакивая своих родителей, тоскуя и желая, чтоб они были живы и рядом со мной.

Но больше всего хотелось, чтобы рядом был отец, чтобы он, подобно всем другим отцам, подбадривал меня криками во время футбольного матча, высоко поднимал меня и сажал на плечи, когда наша школьная команда выигрывала, утешал и вытирал слезы, когда мы проигрывали.

Я развлекал своих одноклассников выдуманными историями о том, как мой отец погиб смертью храбрых, спасая меня, когда я тонул, или же спасал от врагов, даже монстров.

Я смотрел на неподвижно лежавшую передо мной фигуру, прикрытую чистой белой простыней. Потом встал и снял край простыни, чтоб видеть лицо отца. Было похоже, что он просто спит, лицо такое умиротворенное, глаза закрыты — казалось, тронешь его, и он проснется. Я опустил ему руку на плечо. Тело уже похолодело. Первый и последний раз в жизни я гладил его загорелый лоб и размышлял о том, что все могло бы сложиться иначе.