Пятьдесят оттенков темноты

Эти слова глубоко взволновали меня. Я подумала о связи между сценами, которые мы с Энн разыгрывали в хибаре в дождливые дни, и занятиями Чеда и Фрэнсиса туманными ночами.

— Как Мария Стюарт, — сказала я, — пошла за Ботвеллом в одной сорочке.

— В моем случае это были трусы, — сказал Чед. — Только Фрэнсис редко позволял мне зайти так далеко. Знаешь, из-за него я упустил столько возможностей… Я был внештатным корреспондентом общенациональной газеты, и они предлагали мне постоянную работу, но я отказался. С Фрэнсисом мы виделись только на школьных каникулах, но на Флит-стрит [67] я лишился бы и этой радости. Работа в «Оксфорд мейл» казалась мне подарком судьбы. Я мог ежедневно если не говорить с ним, то хотя бы видеть его. Примерно через полгода после того, как ты нас видела, меня уволили. И опять из-за Фрэнсиса. Нет, я его не виню, только себя, но связано это было с ним.

67

Улица в Лондоне, где до недавнего времени располагались редакции главных британских газет.

В один из вечеров я получил задание редакции написать репортаж о ежегодном ужине теннисного клуба в Хедингтоне. Обычно на такие мероприятия никто не ходит — заблаговременно достаешь программку, а остальное узнаешь от секретаря или кого-нибудь еще. У меня не было намерения туда идти. Я пригласил Фрэнсиса на ужин — в первый раз за целый месяц нам выпадал шанс остаться вдвоем. Знаете, говорят, что в жизни каждого человека есть высшая точка; день или несколько часов, когда он испытывает совершеннейшее, исключительное счастье, или, если хотите, экстаз, который больше никогда не повторяется. Таким стал для меня тот вечер. Я не сомневался в этом тогда и теперь тоже не вижу причин менять свое мнение. Фрэнсис пришел ко мне домой, мы занимались любовью, и он был добр ко мне, а я чувствовал себя необыкновенно счастливым; это была моя высшая точка. Кроме того, потом я очень долго не был счастлив — вернее, более или менее доволен жизнью. Я написал репортаж о теннисном клубе, руководствуясь программкой и не проверив, что происходило на самом деле, а потом мне пришлось объяснять редактору, почему я не упомянул о том, что один из почетных гостей, местная «шишка», упал замертво, когда произносил речь. Итак, меня выгнали, и я вернулся в глушь Северного Эссекса — по крайней мере, вероятность встретить Фрэнсиса здесь была выше, чем в любом другом месте, — и поскольку из местной газеты кто-то уволился, меня приняли на прежнее место.

В тот день Чед многое рассказал мне — о том, как последовал за Фрэнсисом в Лондон и, получив отказ на Флит-стрит, устроился репортером в местную газету на северо-западе Лондона, которая называлась «Уиллзден ситизен». Как в конечном итоге надоел Фрэнсису, который ударил его, так что Чед пролетел три лестничных пролета от своей студии в Брондсбери-Парк. Были и более мучительные вещи: как Фрэнсис отверг его любовь, все еще сохранявшуюся, несмотря на обидные шутки и бессердечные розыгрыши, как решимость Фрэнсиса избавиться от него привела к тому, что он стал унижать Чеда прилюдно, причем более изощренно и жестоко, чем в подростковом возрасте унижал Веру. В конце концов, когда Фрэнсису исполнилось двадцать пять, а Чеду перевалило за сорок, все закончилось, но у Чеда уже не хватало энергии и сил для работы репортера в суровом северном пригороде.

— Я похож на Адриана больше, чем кто-либо другой. — Он указал на диагональные морщинки на мочках ушей. Вероятно, такие морщинки свидетельствуют о предрасположенности к ишемической болезни сердца; это медицинский факт, а не бабьи сплетни. По бюстам Адриана и изображениям на монетах мы знаем, что у него были именно такие мочки, а умер он, как известно, от сердечной недостаточности.

Но сначала Чед поведал о том, как вернулся в Эссекс на старую работу — зимой 1948 года, той зимой, когда Вера болела. Тогда он был частым гостем в «Лорел Коттедж». Ему никогда не приходило в голову, что люди считают его любовником — или бывшим любовником — Веры, поскольку просто не мог представить женщину в качестве сексуального партнера, и теперь, когда я его просветила, это стало для него откровением. Нет, он не знал, даже не догадывался. Если Чед и симпатизировал Вере, поддерживал с ней дружеские отношения, то лишь потому, что она была матерью Фрэнсиса, а ее дом напоминал Чеду о нем. Чед приходил к ней из желания побыть в доме Фрэнсиса и поговорить о Фрэнсисе, если представится такая возможность — как Адриан, насколько мне известно, мог приходить к матери Антиноя в Вифинии. Тогда Чеду казалось, что, став другом семьи, он навечно свяжет себя с возлюбленным. Фрэнсис будет принадлежать ему — возможно, лишь в малой степени, на расстоянии, опосредованно, с расставаниями на годы. Ему казалось, что эти крохи, обрывки новостей, мимолетные упоминания имени, даже если им неизбежно сопутствует боль, лучше — гораздо лучше, — чем вообще ничего.

— Вы хотели оставить дверь приоткрытой, — сказала я.

— Да, отчасти. Наши отношения — что за слово! я его ненавижу, но как еще это назвать? — наши «не знаю что» были такими редкими, такими эфемерными, такими непрочными… то есть непрочными для него и хрупкими для меня. Но так я хотя бы мог представить, как через двадцать лет, постаревший, я сижу рядом с состарившейся Верой у камина и слушаю ее доверительный рассказ о том, чем он занимается, о его карьере, его печатных трудах. Мне казалось: если большего не дано, я могу иметь хотя бы это, — и я не представлял, что может мне помешать, если я проявлю должную настойчивость. Нужно лишь продолжать визиты к Вере. В любом случае оставался шанс, что Фрэнсис приедет туда. Формально он все еще жил дома. Скоро наступит момент, говорил мне Фрэнсис, когда он покинет дом навсегда и больше туда не вернется. Я ему до конца не поверил; кроме того, этот момент еще не наступил, и я жил настоящим. Знаете, современная психология считает такое поведение правильным, практически идеальным. Очень странно, потому что в настоящем мы живем тогда, когда о прошлом вспоминать не хочется, а о будущем думать страшно.

В один из тех зимних дней, через неделю после Рождества, Чед пришел в «Лорел Коттедж», надеясь, что застанет там Фрэнсиса. Его не было. Фрэнсис на Новый год уехал в Шотландию вместе с какими-то знакомыми и, конечно, не потрудился сообщить об этом. Чед сказал, что испытал горькое разочарование, настоящий шок, узнав, что Фрэнсис уехал и вернется в Оксфорд, не заезжая домой, и поэтому он, Чед, не увидит его еще четыре месяца; известие выбило его из колеи, и он не заметил, что Вера больна. И только когда она извинилась, что не предлагает ему чай, поскольку слишком слаба, чтобы встать с кресла, Чед обратил внимание на ее бледность, мешки под глазами, а когда прижал ладонь к ее лбу, то почувствовал выступивший на коже пот.

В отеле «Браунс» Чед рассказал лишь начало истории, прибавив, что иногда задает себе вопрос, в какой степени сам способствовал тому, что случилось потом. Что было бы, выполни он просьбу Веры — с учетом обстоятельств, довольно странную просьбу матери маленького мальчика, обращенную к нему! И что, тогда не случилось бы этого ужасного переплетения человеческих судеб? Все было бы хорошо? Не думаю. Иден что-нибудь придумала бы, и Веру все равно ждало поражение. Я сказала об этом Чеду, сказала, чтобы он не мучился совестью. Несмотря ни на что, я знала их лучше его — все-таки они мои родственники. Расставшись, мы с Чедом больше никогда не встречались и даже не слышали друг о друге, пока в наши жизни не вошел Дэниел Стюарт.

Я задала ему еще один вопрос. Может, я была не права. В конце концов, это не мое дело.

— Эхо наконец затихло, Чед?

Он сделал вид, что не понял.

И вот передо мной — в буквальном смысле, лежит на столе, извлеченный из конверта — написанный самим Чедом рассказ о том, что произошло, когда он пришел к Вере в канун Нового года. Чед записал свои воспоминания для Стюарта, по его просьбе, потому что живых свидетелей тех событий больше не осталось. Несмотря на то что ему перевалило за семьдесят, а также на мочки ушей, как у Адриана, Чед производил впечатление очень бодрого человека, в здравом уме и твердой памяти; но что стало с его стилем, таким ясным, изящным, доставляющим истинное наслаждение? Думаю, стиль был принесен в жертву любви к моему кузену Фрэнсису. Стюарт хочет, чтобы я взглянула на этот рассказ и подтвердила его. Этого я сделать не могу. Меня там не было. Я жила в Лондоне, в Кембридже, иногда в Сток-бай-Нейленде и все, что знала о болезни Веры, содержалось в одном-единственном письме, которое она прислала отцу. Но воспоминания Чеда я все равно прочту. Мне интересно узнать остальное — то, что он не рассказал мне в отеле «Браунс».

Я постараюсь изложить вам факты, не позволяя сегодняшней оценке прошлых событий влиять на мои утверждения. Постараюсь написать то, что тогда мне казалось правдой. В 1948 году, в последний день 1948 года, я даже не подозревал о тайне, окружающей Джеймса Рикардо, в ту пору Хильярда, которого мы называли Джейми. Насколько я знал, он был сыном Джеральда Хильярда, и мне в голову не приходило ставить под сомнение этот факт. Разрыв между мистером и миссис Хильярд я приписывал какой-то другой причине. Точно так же я пребывал в полном неведении о возможной трещине в отношениях Веры Хильярд и Иден Пирмейн. В течение всего времени нашего знакомства их преданность друг другу выходила, если можно так выразиться, за пределы сестринских чувств. Я нисколько не сомневался, что их отношения никогда не изменятся, и в определенном смысле — даже тогда — они остались прежними.

31 декабря 1948 года пришлось на пятницу. Утром мне нужно было провести небольшое расследование для газеты, а после этого весь день оставался в моем распоряжении. Я уже строил планы о великолепном новогоднем вечере, который проведу вместе с семьей Хильярд. Чтобы подтвердить эти планы, я поехал домой из Колчестера через Грейт-Синдон и заглянул к Вере Хильярд, в «Лорел Коттедж».

Днем она никогда не запирала дверь — в те времена было гораздо безопаснее. Я вошел, окликая ее. Мне навстречу выбежал маленький мальчик, Джейми, но саму Веру я нашел сидящей в кресле, и при моем появлении она не встала. Однако прошло еще какое-то время, прежде чем я понял: что-то не так. Ее подавленное настроение я приписал тому факту, что ее сын Фрэнсис передумал и не встретит с нами Новый год. Потом Вера сказала, что, наверное, заболела гриппом — у нее температура 39 градусов, она недавно измеряла. Я спросил, не нужно ли позвать врача, но Вера сказала, что врач лишь посоветует лечь в постель, а как она может это сделать, если на ее попечении Джейми?

Я оказался перед нелегким выбором. Вера выглядела больной, и, похоже, ей становилось хуже. Я увидел, как ее лицо покрылось потом, а потом ее стало знобить, и она попросила принести одеяло. Конечно, бросать ее было нехорошо, но, с другой стороны, ничем помочь я ей не мог, и мне совсем не хотелось самому заразиться гриппом. Сделать я мог только одно. Я сказал, что заберу Джейми на пару часов, чтобы она смогла отдохнуть. Вера согласилась. Поэтому я взял ребенка к себе, приготовил ему ленч и принялся за статью; Джейми играл со старым набором для маджонга, а в четыре я отвез его домой.

Вере стало гораздо хуже. Она лежала в постели, вернее, на постели, не сняв одежды, и ворочалась с боку на бок, держалась за грудь и дышала с трудом. На этот раз я не колебался: позвонил врачу и попросил приехать как можно скорее. В те времена вы могли позвонить врачу и поговорить с ним, а не с секретарем или, того хуже, с автоответчиком. И доктор приезжал к вам, и небеса не падали на землю. Ей повезло, у нее есть я, чтобы за ней ухаживать, сказал врач. Думаю, он принял меня за мужа. Я поспешно разубедил его, но пообещал остаться на ночь. А что еще я мог сделать?

Когда врач ушел, я спросил Веру, не позвонить ли Иден, однако она отказалась. Иден ни в коем случае нельзя беспокоить, особенно в канун Нового года. Меня, конечно, волновал Джейми. Я мог пару дней присмотреть за Верой, но без трехлетнего — или ему было уже четыре? — ребенка. Тем не менее мне удалось уложить его спать, а когда Вера заснула, я попробовал дозвониться до Иден. Трубку взяла экономка, миссис Кинг, и сказала, что никого нет дома. Сегодня же канун Нового года, разве я не помню? В ту ночь я спал в комнате Фрэнсиса Хильярда, заведя будильник на два часа, а потом на пять, чтобы встать и взглянуть, как там больная.

Нельзя сказать, что Вера бредила, — это было бы преувеличением. Но у нее была очень высокая температура и кружилась голова. Когда я вошел к ней во второй раз, она схватила мою руку и тонким голосом быстро заговорила, в основном какую-то бессмыслицу, среди которой иногда проскакивало что-то связное насчет того, что жизнь без детей не имеет смысла, а потом вдруг продекламировала стих.

Я всегда считал Веру очень далекой от литературы, но эти строки она, наверное, помнила со школы — такое сильное впечатление они на нее произвели.

Мороз ли, буря ли, жара — Нет лучше друга, чем сестра, С ней весело шагать. Обрыв заметит за версту, Споткнись — подхватит на лету, Поможет устоять. [68]

Я снова лег, но в семь часов меня разбудил Джейми. Он хотел к матери, но я боялся, что ребенок тоже заразится гриппом. Пришел врач и сказал, что с Верой не обязательно сидеть все время, только нужно найти человека, который навещал бы ее два или три раза в день. Но ребенка ни в коем случае нельзя оставлять с ней. Я снова попытался позвонить Иден, но ее снова не оказалось дома. Экономка пообещала передать миссис Пирмейн просьбу перезвонить мне, когда та вернется к ленчу. Это будет часов в двенадцать, поскольку в доме ждут гостей.

Вера по-прежнему дышала с трудом, а голос у нее был напряженным. Я присел к ней на постель и передал слова врача. Потом сказал, что мне нужно уйти, но я поговорил с Джози Кембас, и она обещала, что придет днем, а потом вечером. Сам я дождусь звонка от Иден, поскольку нужно договориться, чтобы кто-то присмотрел за Джейми.

Последняя фраза привела Веру в крайнее возбуждение. Она обеими руками схватила мою ладонь и села. Я должен взять Джейми. Должен пообещать ей, что возьму Джейми и присмотрю за ним. Я точно помню ее слова:

— Вы должны взять его, Чед, он вас знает. Мне будет легче, и я смогу заснуть, зная, что Джейми с вами.

Вера сказала, что скоро ей станет легче и болезнь никак не может продлиться больше двух или трех дней. Она не помнит, чтобы болела больше одного дня после той неприятности, которая с ней случилась, когда Иден была совсем маленькой; по ее мнению, то была анемия, которую было бы легко вылечить, догадайся кто-нибудь дать ей железо. Вера все говорила и говорила, раскачиваясь из стороны в сторону и крепко сжимая мою руку. Я пообещаю ей — правда? — что возьму Джейми до понедельника. К понедельнику ей станет легче, она будет совершенно здорова. Джейми не причинит хлопот — он съест то же, что и я, он не просыпается по ночам, а чистая одежда для него лежит в ящиках комода в его комнате. Если я принесу чемодан, она сама все уложит.

Мне и в голову не пришло согласиться. Я находил подобную просьбу странной. Одинокий мужчина, живущий в квартире, которая больше похожа на студию с кухней… Что я могу знать о потребностях, вкусах и капризах маленьких детей? Следующим утром — несмотря на воскресный день — у меня было назначено интервью с членом парламента от нашего округа; в другое время он со мной встретиться не мог. А в девять утра понедельника мне нужно на работу. Поэтому не могло быть и речи, чтобы выполнить просьбу Веры. Хоть я и сомневался, что она поправится к понедельнику. Я сказал, что Джейми должна взять женщина — Иден.

Вера рухнула на постель, словно увидела входящего в дверь призрака. Она смотрела на меня так, словно сквозь меня видела что-то ужасное — привидение, которое проникло в комнату и теперь нависло над ней, угрожающе подняв руки. В каком-то смысле так оно и было, хотя призрак оставался невидим для остального мира. Вера изо всех сил стиснула мою руку, как будто хотела удержать рядом с собой.

— Пожалуйста, Чед, возьмите Джейми!

Она принялась умолять и заклинать меня, и я подумал, что от высокой температуры у нее помутился рассудок. Ничего другого мне тогда не приходило в голову.

— Не могу, — ответил я. — Будьте благоразумны. Вы же знаете, что я не могу.

— Я вас никогда ни о чем не просила. И больше никогда не попрошу. Пожалуйста. Чед.

— Это невозможно, Вера, — сказал я.

— Тогда попросите Джози — пусть возьмет его к себе. Джейми не знает ее так хорошо, как вас, но Джози добрая женщина и будет к нему добра. Обещайте, что поговорите с Джози.

Я сказал, что спрошу. Сделаю все, что в моих силах. Внизу зазвонил телефон, и я спустился, чтобы снять трубку; разумеется, это была Иден. Экономка передала ей, что Вера больна, и после ленча Иден приедет, не дожидаясь, пока разойдутся гости; с гостями останется Тони, а она приедет прямо к Вере и заберет ее вместе с Джейми в Гудни-холл.

Я испытал огромное облегчение. У меня словно гора спала с плеч, и мне казалось, что все неприятности уже позади.

Не успел я повесить трубку, как пришла Джози с ленчем для Веры, который та, естественно, не могла есть; Джози принадлежала к числу немногочисленных (в те годы) владельцев стиральной машины и поэтому забрала с собой груду грязного белья и одежды. Я сказал Вере, что скоро приедет Иден, и удивился ее в высшей степени странной реакции.

Она посмотрела на меня сумасшедшими глазами, явно пребывая на грани истерики, но на бред это было не похоже. Свою безумную просьбу она произнесла рассудительным, спокойным и ясным голосом.

— Джейми днем спит. Заприте его в комнате, Чед, и скажите Иден, что его забрала Джози.

Что я мог ей ответить? Как отреагировать на подобную просьбу, явно безумную? Я не стал спорить. Пообещал. Да простит меня Бог.

68

Кристина Россетти. Базар гоблинов. — Перевод Б. Ривкина.

На этом месте рассказа Чеда я остановилась. Странно, но прочитанное меня расстроило. Разумеется, я знала об отчаянии Веры, знала, как все было плохо, но не подозревала, что до такой степени. Что касается подтверждения для Дэниела Стюарта, тут я ничем не могла ему помочь. Если только найду письмо, которое Вера отправила моему отцу через неделю после того воскресенья. Оно датировано 6 января 1948 года и входит в число немногих зимних писем, которые отец сохранил. Самое ценное в письме не то, о чем сообщается, а то, о чем умалчивается.

Дорогой Джон!

Мне следовало написать тебе раньше, чтобы поблагодарить за денежный перевод, который вы с Вранни прислали Джейми на Рождество. К сожалению, все прошедшую неделю я пролежала с гриппом. Болезнь протекала тяжело, с осложнениями на горло и легкие, но все были удивительно добры и всячески помогали; Джози и Тора Моррелл навещали меня каждый день, а Хелен стала мне настоящей опорой — часами сидела возле меня, читала мне, присылала еду из Уолбрукса.

Джейми у Иден. Я немного волновалась, что она еще недостаточно окрепла, чтобы заботиться о нем, однако она уверила меня, что снова чувствует себя нормально. Там ему лучше всего, в этом милом доме, а на следующей неделе я уже смогу его забрать. Иден приехала за ним в ту же минуту, как только узнала, что я больна…