Пятерка
Шрифт:
«Это я лгал, — думает он. — Я».
И Ганни.
Ганни тоже лжет.
И никого сегодня убивать не надо, думает он. Битва кончена.
Джереми чувствует, что у него лицо начинает распадаться. Изо лба поднимается извивающийся узел. Джереми поднимает руку, толкает его обратно. Правый глаз начинает вываливаться из орбиты. Он пальцами засовывает глаз на место. Рот раскрывается все шире и шире, челюсть выходит из суставов, но он толкает челюсть на место твердой рукой, и рот закрывается, и легкая рябь и дрожь, пробегающая по глади костей и плоти, затихает и исчезает.
Он
Пап! Теперь тебе можно домой.
Ганни орет Джереми в ухо, что эта штука врет!
Орет, что это не то, что Джереми думает. Что это обман, что он не должен, не может позволить своим глазам задурить себе мозг. Ты на задании, кретин гребаный!
Но на краткий миг, пока Ганни, визжа и захлебываясь, орет в одно ухо, потом в другое, Джереми Петту дозволено увидеть то, что за стеклом.
Там другие фигуры, на границе солнца и тени. Они стоят посреди щебня, за спиной Ариэль Коллиер, Джона Чарльза, Берк Бонневи и Труитта Аллена. Стоят молча, только смотрят. Но Джереми слышит, как Ганни испускает крик горечи, переходящий в стон боли. Джереми переводит взгляд с хиппушки на барабанщицу, на длинноволосого, на того, что на земле. На маленькую фигурку, у которой в зрачках светятся огоньки, напомнившие Джереми свечи.
— Простите меня, — говорит он им всем, каждому уху, готовому слушать. И пятится, и роняет винтовку.
Он отходит подальше, собраться с мыслями, и начинает медленно и болезненно подниматься на холмик глины и камней. На полпути вынимает из-за пояса сорокапятикалиберный и бросает его тоже и поднимается на вершину холмика, откуда ему открывается простор пустыни, запорошенный коричневым с белыми полосами, под синим небом.
А он идет дальше.
Он знает, что Елисейские поля именно в эту сторону. Он сегодня, впрочем, туда не попадет. Его ждет долгий, долгий путь к…
Он падает. Веса в себе не ощущает, но, кажется, слышит крылья и сухое постукивание когтей, и что-то впивается ему в спину и вгрызается в шею. Он пытается подняться, но не может. Еще раз — и снова неудача. Он чувствует, как раздирают ему кожу, как шумят широкие крылья, молотя воздух над головой.
Может быть, на одной стороне десять тысяч раз по десять тысяч кричат и подпрыгивают, а на другой стороне десять тысяч раз по десять тысяч орут и подбадривают человека на арене, окровавленного, выброшенного и преданного, но дух воина в нем не сломлен.
Все выкристаллизовалось до острых краев, до вороновых крыльев, черного оригами.
Против морпеха, который не намерен сдаваться.
Джереми отбрасывает это все как старую кожу, идет, шатается. Горизонт пропадает в спустившемся красном тумане. Да, сегодня, он знает, ему в Елисейские поля не попасть. Слишком много за ним числится. Слишком много невинной крови на руках, чтобы сегодня ему позволили туда войти. Но куда бы он ни пошел, это будет шаг в сторону Елисейских полей. Он себе сказал, что как бы ни было трудно, что бы ни пришлось делать для этого, даже невозможное, он найдет способ. Он никогда не сдастся в этой борьбе за право пройти к жене и сыну — кем бы они ни стали — на ту сторону
всего этого.Та сущность снова опустилась на него, но на этот раз не повергла его наземь. Он шел вперед, шатаясь, а она билась об него, когтила спину, била в голову клювом как поршнем.
Спина Джереми согнулась, но не сломилась, и он вспомнил, что говорил ему Ганни на хайвее возле Свитуотера. И это тоже было вранье, а противоположное ему — правда.
— Без меня, — шепнул Джереми в разгневанный воздух, — ты ноль.
И он стряхнул эту тварь пожатием плеч, она закрутилась вокруг него темной стеной.
И постепенно, вихрь за вихрем, темные полосы стали исчезать. Не столько даже исчезали, сколько таяли, расползаясь нитями и сгустками, распадавшимися на все более и более мелкие куски.
Джереми рухнул на колени.
Он набрал воздуху, он взглянул на открывшуюся перед ним землю. Черные тучи спешили к нему, проталкиваясь через ужасающие электрические разряды. В воздухе пахло озоном, гарью беспорядка и хаоса. Джереми знал, что ему предстоит долгий переход.
И в последние секунды перед тем, как отправиться на это последнее задание, он собрался, чтобы встретить бурю.
Часть шестая
Последняя песня
Глава тридцатая
— Люди, мы хотим вам сказать спасибо, что вы сегодня здесь, — объявил Кочевник в свой микрофон.
Подходило к концу выступление в «Виста Футура» в Остине, вечером субботы, шестнадцатого августа. В клубе яблоку негде было упасть — очередной набитый ящик на этой «дороге ствола и ножа». Когда закрыли двери, тех, кто не попал, пришлось развернуть обратно. Было объявлено, что пришедших в футболке «The Five» пускают бесплатно — это значило, что пришедший был на концертах группы или купил себе футболку на веб-сайте. Приглашаются зрители любого возраста.
Время шло к полуночи, и концерт уже почти кончался.
Кочевник стоял в конусе чисто-белого света, держа на руках свой «Стратокастер». Чуть в стороне от него, в нескольких футах, стояла Ариэль со своей акустической «Овацией», за ней Берк в середине своих «Людвигзов». Как ни поразительно, при крушении трейлера пострадали только большой барабан и напольный том. Берк теперь стала горячей сторонницей пенопластовых кубов и цветных меток.
Сегодня не было басиста, и не стояли на сцене клавиши. Музыканты вышли только втроем и должны были импровизировать, заполнять пустоты и делать все, что приходилось делать, потому что они — профессионалы, а шоу должно продолжаться.
Но, как понимал Кочевник, не бесконечно.
Он смотрел на вспыхивающие огоньки телефонных камер. Многие принесли видеоаппаратуру и установили ее, но места было мало. Группа не возражала, чтобы был заснят весь концерт. Вывешен на YouTube. Чтобы потом показывали внукам, что делали бабушка с дедушкой в далекое лето две тысячи восьмого, до того как все музыканты стали играть только в эфире на виртуальных инструментах.
Шоу вышло потрясающее. Кочевник выдал пару зажигательных номеров, но сердца в них не вложил особо, да и прозвучали они не так горячо без клавишных переливов Терри. В этот вечер царил голос Ариэль, ее акустическая гитара, на которой она играла с прецизионной страстностью человека, который не только хочет быть ясно услышанным, но и сам хочет ясно высказаться.