Пятеро на леднике

Алеша перепрыгнул через курящийся поземкой сугроб и побежал на остановку. На бледном лбу, в переносье, сошлись резкие, точно угольком прочерченные, морщинки. Глубоко в скулах худого треугольного лица щурились светлые глаза. Месяц не писал своим. Надо немедленно ехать домой! И нечего думать об экскурсии в Ленинград. Прощай Эрмитаж, Русский музей и Медный всадник!

На остановке, постукивая себя портфелем по замерзшим коленям, Алеша прикрыл глаза и разом представил избу: ясно горит лампочка над столом, мать стирает у печи, по-мужски ходуном ходят ее лопатки на широкой спине. Бабушка на растопыренных пальцах держит пряжу. Володя примостился у стола, вырезает из чурки ракету. Манька стоит рядом, положила подбородок на край стола, таращит глаза, чтобы не заснуть. Пахнет березовым жаром; сверчок тренькает в темном углу. Кот Фимка ходит под ногами, саблей выгнув хвост, мурлыкает на всю избу. Только Павла Федоровича невозможно увидеть рядом с мамкой…

…Два года не видел Алексей родную улицу, покато уходящую к речке, к деревянному мосту. На перилах моста летом виснут пряди свежего сена, оставленные возами. Пахнут они лугами, рекой…

Зимой на лыжах ребята выкатывались через мост на ту сторону. Кто храбрее, летел мимо моста, ухал в крутизну — только снег вздымался столбом.

Два года не дышать березовым дымком из труб, не ступать по вечернему снегу по дороге к своим воротам. В проеме улицы синеют леса, в них прячутся неисчислимые села, полные теплой жизни; тянутся сумрачные лесные волоки на десятки километров… Над двором — распростертая в облаках береза. Калитка под снежным навесом. Тяжелое заиндевелое кольцо. Два года не слышал он скрипучего голоса ступенек. В сенях — застекленевшие поленья, исширканный ветхий веник. Алеша потянул на себя тяжелую дверь — глаза застлало пеленой. Манька вскочила от стола.

— Леша-а-а! — Она кинулась к нему, чуть из валенок не выскочила, обхватила тонкими руками. — Леша!.. Бабушка! Леша приехал!

Бабушка испуганно выглянула из-за перегородки — стара совсем стала бабка, и внука уже робеет, стесненно улыбается.

Хлопнула дверь, Алеша по шагам узнал мать, обернулся. Она опустила на плечи шаль, шагнула к сыну, крепкими, тяжелыми руками прижала к груди. Два года не слышал он ее глухого голоса, насмешкой скрывающего судорогу в горле.

— Что не писал, молчком подкатил?

— Рады, а? Рады? — спрашивал Алеша, оглядываясь. — А где Володя?

Сейчас с улицы прибежит брат и, ныряя головой вперед, бросится к нему.

Мать, скидывая ватник, поспешно обернулась, рукой точно паутину отвела от испуганного лица, глаза застыли. Бабушка суетливо потянула пальто из рук дорогого гостя.

— Где же Володя? — повторил Алеша.

Мать метнулась к печи:

— Что ж стоим-то, за стол садись!

Алеша положил руку на голову Маньки.

— Где Володя?

Манька ссутулила плечи и беззвучно заплакала. Мать из-за перегородки выкрикнула злым голосом:

— Со вчерашнего вечера ищем, всех соседей обегали. Нету нигде — ну что ты поделаешь! — Видно, она хотела последние слова проговорить весело, шутливо.

Алеша почувствовал, как морозцем шевельнуло волосы на затылке.

— Что случилось-то?

Бабушка вздохнула:

— Все говорил… вот Алеша приедет, приедет…

Мать, стиснув губы, поставила на стол тарелки, побежала к печи; в суматошных ее движениях он почувствовал упрямство, досаду, страх.

— Что же случилось-то? — спросил Алеша, открывая чемодан и доставая подарки: матери — бусы, бабушке — платок, Маньке — капроновую куклу. Он подал матери бусы, улыбнулся по-мальчишески и сказал, глядя в ее убегающие глаза: — Это тебе, мам… И Володе подарок есть…

Мать взяла бусы, качнулась к порогу, ткнулась в притолоку и тяжело закашлялась слезами.

Алеша сопнул носом:

— Примерь, мам, подарок, примерь, однако…

— Что ж ему не то, что ж ему не так?! — закричала мать. У нее задрожала худая шея.

— Найдем, найдем мы его! — сказал Алеша уверенно, твердо и сам окреп от своей твердости. Стыдливо улыбаясь, он потянул мать за локоть, и она тихо пошла к столу, вытерла лицо, с нечаянной улыбкой глянула на бусы.

— Вчера под вечер все хорошо было, — рассказывала мать, доверительно поглядывая на Алешу и радуясь, что он хорошо ест. — Сидели, я из конторы пришла. Радио играло.

Алеша слушал внимательно и быстро ел. Бабушка молча кивала, Манька норовила вставить слово, даже вскакивала от нетерпения.

— Чай стали пить… — продолжала мать.

— Кто да кто чай стали пить? — быстро спросил Алеша.

— Ну, мы… все… — Мать покраснела.

— И дядя Паша! — сказала Манька и втянула голову в плечи.

— Кто он такой? — ровно спросил Алеша.

— Человек он здесь новый, но уже известный, механик, — сказала мать и спрятала руки со стола. — Сестра его продавщицей в сельпо, они родом из казаков. Он и в армии служил, и в Восточной Сибири работал на магистрали.

— Ага, — сказал Алеша. — Так. Ну, радио слушали, чай пили…

— Чай пили, — подхватила мать. — А Володька своими рисунками занимался на столе, вот тут… краски разложил, воду развел в кружке, ну, чисто мастерская… Да вот, смотри, какие он виды накрасил.

Мать указала в угол. Там висели на гвоздиках ссохшиеся акварельные этюды, целая стопка лежала в углу на скамье.

Здесь был голубой заяц, тощий и озабоченный, какой-то прозрачный, он мчал в желтых сполохах. Малиновые пики кипрея таинственно окружали старый колодец. Был еще странный пейзаж: лимонное небо над красными, почти пурпурными лесами, глубоко уходящими в сиреневые бездны. Это было пронзительно знакомо и вроде бы невиданно.

— Вишь ты, какие рисунки негодящие, — сказала мать, — он их не знай сколько каждый день наготавливает, да быстро так, ловко. Сидит и сидит, на улицу его не выгонишь. Угнется к столу и целую реку на столе разведет. Вот Павел Федорович и скажи ему: «Ты все мазюкаешь, а ничего не явственно, одни кляксы да кикиморы синие». Ну и стал у Володи рисунок брать, а кружка с водой опрокинулась.

— Как это она сама опрокинулась? — строго спросил Алеша.

— Дядя Паша опрокинул, — сказала Манька и тут же отклонилась от мамкиного шлепка.

— Кинулся Володя кружку поднимать, об угол стола стукнулся и, ровно телок, на Павла Федоровича кинулся. Да ведь с кулаками!

— Допек он его! — вдруг сердито сказала бабушка и постучала по столу темной рукой. — Допек!..

Мать оборвала ее:

— Кабы он не вцепился в Павла Федоровича, то и не случилось бы ничего этого! Он отцепил Володьку от себя, тот головой бодается, обзывает человека старше себя! Павел Федорович его и подтолкнул за дверь: охолодай, значит, маненько…

Алеша положил ложку.

— Как же так, за дверь? — спросил он, и сразу полосой вспыхнула бледная скула. — Мам, как же вы-то, а? На мороз!..

Мать точно одеревенела, тающим голосом докончила:

— Он-то его на минутку за дверь, а Володька тут же обратно вскочил, пальтишко схватил, шапку и побег! Мы за ним… Куда!.. Темно!

Алеша встал, костлявым кулаком потер подбородок. Мать виновато посмотрела на него, вздохнула — весь в отца. И отец так же вскакивал и тер кулаком подбородок в трудные минуты.

— Ну и тип ваш Павел Федорович, ну и личность скверная! — сказал Алеша.