Пыльная зима (сборник)

«Связалась с Шестиконечным Орденом, довели ее, гады, зомбировали, заставили, убили то есть! – как лучших людей убивают, чтобы опустела Россия! Я – следующий, попомнишь мои слова!» – скажет артист Шкарлак, свихнувшийся на дешевом антисемитизме, исследующий деятельность какого-то сионистского Шестиконечного Ордена, повинного во всех бедах России, активный деятель местного отделения компартии (недавно на площади в кучке старух красный стяг высоко держал), артист при этом весьма приличный, особенно любящий играть молодых отцов рано выросших детей. Один из таких детей, юноша с пушистыми щеками, только что принятый в театр, прилюдно бил его ладонями по лицу – справа-налево, слева-направо, при этом плача, всхлипывая, плакал и Шкарлак, крича про какую-то ошибку, какое-то недоразумение…

Режиссер Миша Иванов, единственный, кого она признавала за режиссера, но безработный ныне, отъездив лет пятнадцать по провинциальным театрам (и даже в Питер заносило), осев здесь, с отвращением занимаясь народным театром при Доме учителя, Миша Иванов скажет: никому мы не нужны. Это хуже всего – ощущение твоей ненужности. Кто-то переносит, она не смогла. Вот и все.

Друг Талия, Алексей Сославский, газетчик и непризнанный поэт, пьяница и бабник, скажет (тут фантазия Талия окончательно разыгралась, ее, говоря по-народному, по-современному, зашкалило): «Это я виноват, Талик! Хотел молчать, но не могу! Три года люблю твою жену! Смертельно! Домогался, преследовал, шантажировал – жить без нее не мог! Интервью пришел брать – вот сюда, сюда вот! – (переходя на крик) – ты на работе был, а я влез в твой дом, как гнида, я жене твоей в душу без мыла лез, шампанским поил, на жалость бил, провоцировал, раздел насильно, сам разделся, она боролась, я ударил, да, ударил, сознания лишил и… ты понимаешь? Но мне, гниде, этого мало, я камеру включил, видеокамера портативная была у меня с собой – и снял, снял, убей меня, снял все это в автоматическом режиме, а потом шантажировал Наташу пленкой: или моей будешь, или все Талию скажу, а Талий от горя умрет, вот она и… Письмо послала перед этим мне, одно только слово: “Сволочь!”»

И достанет помятый конверт…

Охолони, приказал себе Талий. Совсем уже чокнулся.

Кто еще что скажет?

Бывший сокурсник Талия Евгений Грузляев, не забывавший навестить их дом хотя бы раз в неделю, влюбленный в Наташу (а она его терпеть не могла за грязные ногти), большой социолог – не по профессии, а по роду душевных занятий, скажет: это эпидемия самоубийств, Виташа. Ты не веришь в эти вещи – и напрасно. Доказано определенно, что даже инфаркты передаются вирусным путем. Не сомневаюсь, что докажут и вирусное распространение суицида. Только вирусы какие-нибудь другие. Парапсихологические, телепатические какие-нибудь…

Я вот тоже заражен, я чувствую. И ты тоже, Виташа, несмотря на свое замечательно жизненное имя…

Двоюродная сестра Наташи по матери Евдокия Афанасьевна, занимающая высокий пост в департаменте культуры, держащая в ежовых рукавицах и свою семью, и местных культурных деятелей, скажет: от хорошего мужика, прости, Анатолий, за прямоту, женщина в петлю не полезет…

А почему – в петлю?

И Талий стал думать, какой способ выберет Наташа, если… От петли он перешел к поезду, к ванной с горячей водой и бритве, к… – но тут понял, что надо собрать всю свою волю и приказать мыслям прекратиться.

Ведь до предела дошел уже!

Уже похоронил мысленно жену, оплакивает уже – это не сумасшествие?

Кто ему сказал, с чего он взял, что она —…

С чего я вообще к этим мыслям-то пришел?

И Талий с напряжением, не сразу, уподобившись непамятливому Волобееву, вспомнил слова Наташи: «Давай разведемся».

Испытав облегчение от того, что встала на место хотя бы первоначальная точка отсчета, Талий подумал: это наследственность. Еще ничего не случилось, а я хочу уже все по полочкам разложить, все причины выяснить. Наследственность, что же еще.

Отец Виталия Петр Витальевич очень раздражался, когда терял что-то, не находил на том месте, где ЭТО должно быть. Очки, газета, книга, стакан… «В этом чертовом доме вечно все пропадает!» – кричал он на жену и на сына.

Может быть, представление о семье как о неизбежном беспорядке и удерживало его долгие годы от женитьбы. Пусть дураки семью считают оплотом уюта и комфорта – если повезет на хозяйственную жену. Они главное забывают: в семье НЕ ОТ ТЕБЯ ВСЕ ЗАВИСИТ! Сам ты где что положил, там и взял. Как свое время рассчитал – так его и провел. И никаких неожиданностей.

Но когда ему было уже далеко за тридцать, открыл он для себя женщину Галину Юрьевну. У нее когда-то была семья, были муж и дочь. Муж-автослесарь купил мотоцикл – не баловства ради, а как транспорт для семьи: с коляской, солидный мотоцикл, «Иж-Юпитер». В первое же воскресенье поехали за город в лес по грибы, дочке захотелось на самом мотоцикле, держась за плечи отца, а Галина Юрьевна сидела в коляске. Обгоняли аккуратно и спокойно грузовик, и тут навстречу со страшной скоростью – другой грузовик… Мотоцикл от коляски оторвало, Галина Юрьевна летела в ней и приземлилась без сознания, и была без сознания больше суток, а очнувшись узнала, что нет у нее мужа и дочери. С тех пор – и навсегда – чувствовала она перед погибшими необъяснимую вину, а заодно и перед всеми людьми, и выражение лица у нее часто было – виноватое. Вдобавок – периодические жестокие головные боли, иногда даже сознание теряла. Работала она в отделе Петра Витальевича. Однажды взяла на дом рабочие документы, не успевая что-то там сделать – и разболелась. Поехать и взять их мог бы кто-нибудь и чином поменьше, но такого свободного не нашлось, а Петру Витальевичу эти бумаги все дело стопорили, он раздражался, не вынес проволочки – и поехал сам. Квартира Галины Юрьевны поразила его чистотой, сама женщина – отчетливо видимыми в домашней обстановке, вне производственной обезличивающей канители, разумом и скромностью. Не прошло и двух месяцев, как все меж ними решилось…

Сколько помнил Талий отца, он просыпался в одно и то же время, завтракал двумя яйцами всмятку и стаканом кефира, выходил на работу в половине девятого, чтобы оказаться на работе без десяти девять. Возвращался в половине седьмого, ужинал котлетами с вермишелью, пил чай и садился с газетой к телевизору. Выходные дни проводил в чтении толстых исторических отечественных романов, которые вслед за ним с детства стал почитывать и Талий, что, возможно, и предопределило его последующее поступление на исторический факультет университета.

О своей работе отец не говорил; судя по всему, служба руководителем среднего звена в организации «Гипропромгазстрой» была для него не более чем службой. Но нет никаких сомнений, что службу эту он исполнял безукоризненно, на пенсию же вышел ровнехонько на следующий день после того, как ему исполнилось шестьдесят лет, заранее оформив все документы. Он в этот день даже выпил немного, он даже произнес несколько слов в совершенно несвойственном ему эмоциональном ключе – обращаясь к домашним, ибо надо же было к кому-то обратиться: «Слава богу, ни одного лишнего дня я в этом бардаке не участвую! Разграбили, сволочи, страну!»

И отдался полностью историческим романам, неизвестно как сочетая нелюбовь к отечественному беспорядку с любовью к отечественной беллетризованной истории: ведь это была история как раз сплошных беспорядков; впрочем, может, он наслаждался особым чувством, которое многим из нас знакомо и которое рождается из удовлетворения от подтверждения наших мыслей, пусть даже и горьких.

Помимо чтения Петр Витальевич регулярно гулял для здоровья. Возвращаясь, частенько рассказывал о том или ином увиденном уличном безобразии, потом читал опять книги, а газеты по привычке откладывал на вечер и на вечер же – просмотр телевизора. Когда и эти все занятия наскучивали, он просто прохаживался по всем двум комнатам квартиры, наведывался и на кухню, заложив руки за спину и вертя пальцами при этом. Он ходил не бездельно: он осматривал.

Ни пылинки, ни бумажки, ни клочка, ни соринки не терпел Петр Витальевич в квартире, которую он за многие годы привел в идеальный порядок…

Однажды увидел на полу вмятинки от каблуков-шпилек: знакомая Талия прошлась. Он не разговаривал с домашними месяц, вмятинки заделывал смесью столярного клея и опилок, выравнивал, зачищал, полировал, искал колер точно такой же, как краска полов – и не нашел, пришлось перекрасить полы.

Талий, заканчивавший в ту пору университет, не очень обращал на это внимание. Но однажды, когда отец был на прогулке, мать поделилась своими опасениями. Чудит наш папа, сказала она. Все руки моет. Талий удивился: что тут такого? Он и раньше знал за отцом эту привычку: руки он мыл и перед едой, естественно, и после еды, и после прогулки, и на сон грядущий. Да нет, сказала мать, он теперь чаще. Не раз десять, как раньше, а раз сто. Вчера вышел из дома, с соседом поздоровался, вернулся руки мыть. Опять вышел – другой сосед. Опять поздоровался, опять вернулся. Вышел – и как нарочно, еще один! Он хотел стороной, а сосед прямо на него – и руку протягивает. Он вернулся и уже не выходил. А сейчас, ты посмотри на часы, ночь на дворе, а он гуляет! Зато никого не встретит, ни с кем за руку здороваться не надо.