Пыльная зима (сборник)

Мне становится его жалко.

Говорю: дай подумать.

Мыслю так: у человека деньги, квартира и тэ пэ. Я поживу самостоятельно, вне родителей. С таким человеком легко жить самостоятельно. Будто – одна. Коли захочется – изменять ему буду без угрызений совести. А через год разведусь – с разделом «совместно нажитого», выражаясь юридически, имущества. Правда, он, как свойственно таким влюбчивым самолюбивым мужчинам, теряя собственность (к ней относятся и любовь, и предмет любви), остервенится, будет злорадно крутить перед моим носом разнообразные шиши. Но я найду способ обломать его.

Ничего я не найду и не буду искать.

Я знаю себя: почувствую себя обязанной этому дрючку.

И – тоска.

Попытки начать «серьезный разговор»: не сошлись характерами, ошиблись друг в друге… Он и кричит, и плачет, и грозит, и канючит, говорит, что убьет меня, говорит, что себя убьет… И длиться это будет тринадцать лет и три года – до тех пор, пока он не попадет на своей новой машине в ДТП, – его сомнет и опрокинет еще более новая и мощная машина, поступив с ним, как с жестянкой из-под пива, – и так замкнется круг.

Голова все болела, Давид Давидович озабоченно спрашивал: где именно болит, как именно болит? Бровь, сказал, штопать не будем, и так срастется, будет очаровательная бровь с очаровательным шрамом. Такие шрамы придают женщинам шарм, сказал он. Каламбур, сказала я. Он не улыбнулся. Я спросила: а почему я хуже вижу? Глупости, девочка, глупости, поворачивал он мою голову к свету, с чего ты взяла, что хуже? Между прочим, у каждого из нас один глаз видит не так, как другой, одно ухо слышит не так, как другое. Но кто тебе сказал, что – хуже? Лично у меня один глаз все видит в более ярких цветах. Синее – сине'е, красное – красне'е. А для другого все кажется бледно-синим, бледно-красным. Однако вопрос: тот ли глаз, который все видит ярче, действительно все видит нормально? Может, он как раз видит ненормально, а нормально видит тот, для которого будто бы все бледнее? Так что, девочка, это не один глаз у тебя видит хуже, а другой видит лучше, вот и все.

Я не спорила.

Но на следующий день глаз совсем затуманился. И никак не проходила головная боль. Что-то кололи, боль становилась тупой, но не исчезала.

Какие-то аппараты поставили, какие-то проводки присоединили…

– Небольшое кровоизлияние, – сказал Давид Давидович. – Рассосется, я думаю.

– Это где кровоизлияние? В мозгу?

– Ах, какие ужасы! – рассердился он. – Просто страшно святое место для них голова! Под коленкой какой-нибудь мениск может быть в сто раз страшней!

– Но мозг же!

– И чего ему сделается, твоему мозгу? Гематома-то не в мозгу, а под самой черепушечкой, на чердаке.

– Нет, но я слышала, это опасно! И слепнут, и паралич, и… И вообще, люди, как бревна, становятся – лежат и ничего не соображают. И эту делают… Трепанацию черепа.

– Что еще слышала?

– Вы сами, что ли, не знаете? Не надо меня успокаивать, Давид Давидович!

– Я тебе мог ничего не говорить, кстати. А я сказал. Она слышала! Человек пальчик иголочкой уколол – и умер. А другому снесет полчерепа – и живет сто лет мозгами наружу! Не надо мне рассказывать, что бывает. Бывает – все! – заключил он. – Твое право из этого всего выбирать хорошее или плохое – и об этом думать. Хочешь думать о плохом – тебе же хуже. И я эту нюню собирался любовницей сделать? – удивился Давид Давидович. – И зачем мне такой геморрой на старости лет?

Потрепав меня по щеке, он ушел.

Мать с отцом не появлялись.

Обиделись.

Почему бы и не пообижаться, если ничего серьезного не случилось?

Сама виновата: не защитила мать. Перед какой-то прости господи. Она ей, видите ли, дороже матери сразу стала. Дурой мать назвала. Мать ее вырастила, мать образование дала – и дурой стала, спасибо. У матери только о ней голова и болит, со старшим-то всегда все в порядке, к нему матери всегда приятно в гости сходить, лучше уж мать к нему в гости пойдет, вместо чтобы по больницам ошиваться, у дочери, для которой мать и не мать, а неизвестно что, где мать дурой называют вместо спасибо, что пришла.

Но я ошибалась. Мать, оказывается, была, но, не заходя но мне, пошепталась с сестрами, с прочим персоналом (что-то, наверное, им в подарок преподнесла), узнала о моих осложнениях, вскипела правотой, гневом на Давида Давидовича и на меня, что я ее оскорбила, а она, оказывается, в самое то попала! – и тут же пошла по инстанциям. Чтобы неповадно было этому Давиду Давидовичу больных вместо приема на пол ронять. Это во-первых. А во-вторых, когда вокруг больного устраивают скандал, его, известное дело, лечат быстрей и гораздо лучше. Человеку на виду и на слуху надо быть, не то так и подохнешь, незамеченный, в своем углу – тихо, без скандала.

Она составила письменную жалобу под копирку, в четырех экземплярах.

Принесла одну копию главврачу больницы, прочла вслух и оставила для принятия мер. Со второй копией поехала в городской отдел здравоохранения, где после нескольких часов ожидания в приемной попала-таки к самому большому начальнику, прочла и ему вслух жалобу, оставила бумагу для принятия мер. Потом она поехала в самую авторитетную областную газету, прочла и там вслух письмо нескольким корреспондентам – и оставила для принятия мер. Четвертую копию – принесла мне.

Я порвала ее.

Я отказалась с ней говорить.

Я закричала:

– Уйди!

Вошла медсестра.

– Уведите ее! Уведите ее! – кричала я в истерике.

– Вы что с моей дочерью сделали, что она психованная стала? – кричала мать медсестре в истерике.

– Перестаньте орать! – кричала медсестра в истерике.

– Жаловаться на вас будем! – кричали женщины в палате в истерике.

Мать ушла.

Я не могла быть в палате, отправилась бродить по коридору.

Долго стояла у окна, глядя на пустырь за больницей.

Сколько ни смотрела – ничего не произошло на пустыре.

Даже ворона не пролетела.

Мертвое место.

Замерзла, пошла в палату.

Я не могла найти палату.

Я не помнила номера палаты.

Я стала заглядывать во все двери подряд.

Мужские лица – не то. Женские – незнакомые. Опять женские – и опять незнакомые.

Я обошла все палаты – и не нашла свою.

Я стояла в растерянности, слезы катились из глаз.

Тут передо мной – Давид Давидович.

– Ты что тут делаешь? Зачем? Ну-ка пошли в палату!

Шли по коридору, спускались.

– Куда мы?

– В палату, куда ж еще?

– Она разве на первом этаже?

– На втором.

– А мы на каком были?

– На третьем, лапушка. Ты что?

– Там моя мать… бурную деятельность… – пыталась я ему сказать.

– Молчи. Все знаю. Это мои проблемы.

– Она просто дура.

– Не дура, а мама. Что ж делать… Не бери в голову!

– Что со мной было, Давид Давидович? Провал в памяти? Я ведь не помню, как попала на третий этаж. Начисто вылетело. Я слышала, так бывает. А потом…