Пыльные перья

Это не бегство и не капитуляция. Вовсе нет. Это вынужденное отползание в свою нору зализывать раны.

Во всяком случае, Саше нравилось думать о ситуации именно в таком ключе. Это знакомая дорога, один этаж вверх и лестница, знакомое же мансардное помещение. Саше пришлось поднять на уши, кажется, всех в обоих мирах, чтобы отбить себе этот мини-этаж – он будто не в Центре, и этого было достаточно. Сейчас ей хотелось только спрятаться, нелепо свернуться под пледом и сделать вид, что ее здесь нет.

Ей нравились собственные светлые стены, гирлянды-фонарики и привычная мягкая темнота. Не та, что на улице. Совершенно на нее непохожая. Саша выдохнула медленно-медленно, через нос. Это не дом. Безусловно. Не дом. Но это не улица с ее кусачей темнотой, и не кабинет Валентины, и не… Это что-то свое, насколько это возможно.

Звук, с которым появляется домовой, она знала хорошо: это не щелчок и не хлопок, это будто эхо щелчка или хлопка. Щелчок или хлопок шепотом. Сначала раздался звук, потом запахло травяным отваром, Саша могла угадать мяту и ромашку, на этом ее познания в ботанике заканчивались. Грин бы угадал больше. Грин действительно иногда слушал Валентину. Когда Саша высунула нос из-под одеяла, домовая сидела на тумбочке, сегодня она решила быть даже меньше чашки. Саша вздохнула, увидев еще и тарелку с печеньем – самое время, в самом деле. Она знала, что домовиха – Игла – прекрасно слышала и ее злое «бесы», и «мне ничего не нужно», и вот она здесь все равно.

– Сашенька, выпей, тебе станет полегче. Я знаю, поверь своей Игле, она много знает.

Игла была дочерью главного домового, хозяина Центра. Центр был так огромен, вмещал в себя так много магии, что им управляла целая семья. Хозяин Центра был похож на Валентину, глаза у него были тоже лесные, и его звали Огонь. Его жена, Заря, была неуловимо похожа на бабушку, кажется, любого из обитателей Центра. Детей у них было неприлично много, и младшую, задорно болтающую ногами на Сашиной тумбочке, почему-то называли Игла. Саша понятия не имела, по какому принципу давали имена домовым, почему, скажем, Хозяин звался Огонь, а его дочь – всего лишь Игла? Может быть, имена нарекались и менялись по мере продвижения по домовиной службе? У них была своя иерархия?

И почему я никогда ее об этом не спрашивала?

Игла с ее острой мордочкой, глазами-бусинами смотрела на Сашу выжидательно. Она была дочерью Хозяина и по меркам домовых еще маленькой. Домовой-подросток. Но при этом безнадежно старше Саши или даже Валли, жизненные циклы у них работали иначе. Может быть, она правда походила на иглу. Тоненькая, острая и длинная.

– Тебя Валли прислала? Мне ничего от нее не нужно.

Игла не выглядела сколько-то обиженной ни Сашиным мрачным голосом, ни тем, как она чуть отодвинула от себя чашку. Игла только улыбалась, демонстрируя мелкие белые зубы.

– Меня не нужно присылать. Ты моя, Сашенька. И я всегда знаю, что тебе нужно. Взгляни на это печенье, все как ты любишь. Хрустит, с шоколадной крошкой. Давай, девочка. Только попробуй мой отвар, тебе сразу станет легче. Это я, Игла, тебе говорю.

Почему ты это делаешь? Почему смотришь на меня с такой любовью? Почему всегда так ласково? Что я хорошего тебе сделала? Почему ты так мягко ведешь себя по отношению ко мне?

Саша чувствовала, как в носу щиплет. Почему, почему Игла с ней такая ласковая? Саша никогда не была никем, кроме избалованной девчонки, нацеленной только на то, чтобы сделать жизнь всех в Центре невыносимой в той же мере, в какой Центр делал невыносимой ее собственную жизнь.

Домовиха ее будто услышала:

– Потому что ты моя девочка, Сашенька, с того момента, как ты сюда приехала. Я люблю тебя как своего собственного домовенка. И твоих мальчишек тоже. Потому что ты всегда держишь комнату в чистоте и не забываешь оставить мне пару крошек.

Саша давно не была ребенком, девочкой или кем угодно из списка, в августе ей должно было исполниться двадцать, но в эту секунду она снова почувствовала себя ребенком. Бестолковым до крайности, ищущим приключений до зуда в пальцах, готовым расплакаться от того, что кто-то сделал для нее что-то хорошее.

– Иголочка. – Саша покачала головой, отломив для нее кусочек печенья, и, больно, до крови, куснув саму себя за палец, протянула домовихе руку. Игла собрала каплю в ладони, рассматривая ее чуть дольше положенного. Саша нахмурилась, собираясь спросить, когда дверь в комнату распахнулась. Ни стука, ни предупреждения.

Саша подобралась моментально, готовая зашипеть и броситься. Могла бы просто посмотреть на Иглу, которая даже не думала напрягаться, только выпила свою каплю с громким хлюпаньем и сейчас довольно зажевывала ее печеньем, хрустя так вкусно, что Саша впервые взглянула на тарелку с интересом.

Мятежный замер в дверях, небрежно опираясь о косяк. Следы бессонной ночи у него на лице были какими-то томными, а синяки под глазами обозначались даже ярче обычного. Раздражение сочилось из самых Сашиных зрачков, ее злило все: отсутствие стука, расслабленная поза, будто он ввалился к себе домой, его отвратительно высокий рост – как он не собирает люстры лбом? Его узкие бедра и его бестолковые пухлые губы – зачем ему такой рот? Саша знала зачем. И не хотела развивать эту тему, хотела бросить в него чем-нибудь.

Я злюсь на Мятежного не потому, что он оттаскал меня за волосы и ткнул мордой в труп. Нет. Я злюсь на Мятежного просто по факту.

– Я не опоздал на обмен любезностями? – Взгляд у него был ленивый, а голос если и выдавал усталость, то самую малость. И глаза не отражали свет, никогда не отражали свет.

Что ты такое? Что мы все такое?

Игла пискнула что-то недовольное и добавила:

– Маречек, проследи, чтобы она выпила отвар, у меня есть работа на кухне.

Саша наблюдала молча, с мазохистской жадностью. Это так работает: что-то бесит тебя до невозможности, и ты не можешь отвернуться. Это чешущаяся болячка, голос разума предостерегает сдирать, а ты чешешь все равно, пусть даже будет кровь и останется шрам. В конце концов, кровь и шрамы – это его вечные спутники, Мятежный в них живет и раскрывается.

– Я что, нянька ей? Максимум, Игла, я ее подержу, а ты вольешь ей отвар в рот. Подойдет?

Саша демонстративно подняла чашку, отсалютовав сначала домовой, потом Мятежному. Саша не улыбалась, выражение лица, жестокое и неприятное, стирало все прочие эмоции. Чашку Саша выпила залпом, обжигаясь и фырча, как недовольный зверек. Было тепло или было жарко, было сложно не швырнуть в него чашкой. Игла просияла и исчезла, не забыв потрепать ее по руке и шепнуть ласковое «Сашенька». Хорошая домовая всегда знает, когда ей исчезнуть. Мятежный смотрел на нее не мигая, будто с брезгливостью – Саша бы не стала себя обманывать, думая иначе. На нее он смотрел именно с брезгливостью, на Грина – как на последнюю звездочку во вселенной. Это было хорошо, это было правильно. Саша отозвалась негромко, всего лишь констатировала факт:

– Ты всегда достаешь из меня самое худшее, ты знаешь? Самое уродливое и самое мерзкое. А знаешь, что еще смешнее? Мне нравится. Я не чувствую себя виноватой. Я не чувствую себя неблагодарной сволочью. С тобой будто можно.

Это не о том даже, как она забыла поблагодарить домовиху, или не о том, какую безобразную сцену сегодня устроила. Это о том, как превращаться в зубастую и уродливую версию себя и хотеть все то, что гарантированно тебя разрушит.

Мятежный – ее собственное кривое зеркало – копировал Сашино выражение лица: полуусмешка, чуть прикрытые веки и взгляд цепкий, выдирающий куски.