Пыльные перья

Саша качнула головой: не то. Это просто интуиция, эти монстры не из книжек и справочных материалов, их голоса она до сих пор носит с собой. Вы не подскажете?..

Саша откинулась на спинку дивана – хватит, достаточно. Светлая библиотека, треск камина, пальцы Грина на плече – все это успешно отгоняло кошмар, это хорошо, это работает. Кожа у Грина всегда была нечеловечески горячей, он, по сути, и не был человеком. Не до конца. Саша перевела взгляд на его пальцы, тонкие и длинные, на аккуратные ногти. И только сейчас, как всегда запоздало, отметила, что, несмотря на свое не вполне человеческое происхождение, Грин ей казался самым человечным из них всех. С его человеческими руками, горячими пальцами, улыбками, с его вопиющей смертностью.

Грин перехватил ее взгляд, поспешно отдернул руку.

– Прости, просто заметил… – Он широко улыбнулся, моментально становясь лет на пять более юным, мальчишкой совсем. – Это смешно, если сначала смотришь на то, в каком состоянии от тебя шел Марк, и теперь…

Самообладание наконец дало трещину, а Сашины брови взлетели вверх, теперь смеялись они оба.

– А ты все видишь?

Грин пожал плечами. И то ли это его горячие пальцы, мазнувшие по шее рядом с отметиной от зубов Мятежного, то ли горячее присутствие камина в помещении, но Саше стало тепло, и это уже было ощутимо большим, чем она рассчитывала получить, выходя из комнаты. Грин улыбался, выражение лица его было хитрым до крайности.

– Вы громко думаете. Это ваша особенность, мне кажется. Думать так, чтобы вас было слышно с любого конца Центра. – Саша не удивилась бы, умей он читать еще и мысли.

– Точно думаем? – Она уточнила без задней мысли, но это только спровоцировало еще один взрыв хохота. Он мог бы быть неуместным – разве можно такой жуткой ночью смеяться? Но смеяться было легко, смеяться было правильно. Не хотелось останавливаться. Саша все никак не могла отдышаться, Грин вытирал глаза ладонью, напряжение сползало медленно, постепенно. Скоро должен был наступить рассвет, а значит, эта дурацкая ночь заканчивалась.

– С тобой так легко смеяться, Истомин. Это для меня каждый раз откровение.

Его искренность – еще одна обезоруживающая вещь, это всего лишь то, что он делает с каждым, оставляет голым и безоружным, но это не кажется сколько-то неловким. Это будто вернуться домой. Он отозвался негромко, честность и искренность, они не требуют громких слов:

– С тобой тоже.

И после паузы, чуть мягче:

– А почему ты не спишь? Нет, подожди. Это очевидно, ночь сегодня бесконечная и безумная. Но в чем именно дело? Понимаешь?

Саша прекрасно понимала, даже если говорить об этом не хотела. Или не хотела говорить пять минут назад, но вот слова уже лились сплошным потоком. Может быть, он колдует? Он ведь может немного колдовать? Она подсознательно понимала: это не колдовство, это эффект, который Грин оказывает на людей. Один из множества.

– Это… видение. Со мной такого раньше не было. И я не хочу такого больше никогда. Нормального хочу. Понимаешь? Были страшные сны. Были образы. Но чтобы упасть посреди комнаты, начать кататься, смотреть чужими глазами и быть не в состоянии вылезти из этого чудовищного транса? Такое впервые. И это жутко. Это реально жутко, я не знаю, я будто застряла в ее голове, и, когда она умерла, господи, Гриша, когда она умерла…

Саша была благодарна ему за то, что он не пытался ее утешить, не хватал за руки, не давал обещаний. Он слушал молча, глаза темные и теплые, в них жили все отблески от камина – тысячи каминов.

– Ты нас напугала ужасно. И твои глаза тогда… И мы совсем не знали, чем тебе помочь. Валли, по-моему, сегодня лет на десять постарела.

Саша мотнула головой, невеселый смешок вырвался словно из самого сердца, не удержать и не остановить.

– Знаешь, что самое жуткое? В этом видении. В этом ощущении. Тотальная обреченность. Я лежала там. И совершенно не знала, что мне делать. Знала только, что я не властна над ситуацией. Над собой. Что эта штука – она вполне может меня убить. Что я совершенно перед ней беспомощна. Что я себе не принадлежу. Ты понимаешь?

И осеклась, только теперь, как всегда с опозданием, осознавая:

Ты понимаешь.

Две вещи нужно было знать о Григории Истомине. Первая: он был сыном Огненного змея, Звездного змея, Змея Горыныча, называйте его как угодно. И получил весь набор удивительных свойств, которыми обладал его отец. Такие дети становятся змееборцами, древними героями или умирают совсем юными. Собственное происхождение – меч над их головами, высасывает жизнь по крупицам, заставляет расплачиваться за каждый вдох, за каждое маленькое волшебство. И отсюда вытекает вторая вещь, которую нужно знать о Григории Истомине: он умирает. Каждый день, неотвратимо, понемногу. Его мать так мечтала стать матерью легенды. Мать, которая сама пришла к Змею, сделав из этого публичное заявление. Вся ее жизнь как одна большая оппозиция абсолютно всему. Его отец исчез, став жертвой разрушающейся Сказки. Какова же деструктивная сила Сказки, если огромный беспощадный Змей мог просто перестать быть? Мать пережила его ненадолго, ввязавшись в очередную авантюру и так из нее и не вернувшись. А Грин остался. Но остался ненадолго. С ним осталось его пророчество, осталась его чудовищная сила, жрущая его изнутри.

И с ним ты решила говорить о заложниках ситуации? Какая сказочная глупость, Саша.

Ей казалось чудовищно несправедливым, что вот эти две вещи всегда шагали вперед него. Грин состоял из множества удивительных вещей. Но помнили его по праву рождения. И по обещанию скорой смерти.

– Знаешь что? Давай досидим тут до утра, встретим рассвет и завтра будем самыми помятыми людьми на свете? Утром будет проще, а я прослежу, чтобы видения тебя не тревожили. – Грин все улыбался, он все равно неотвратимо, невероятно ярко улыбался. Огненные отблески роились в его зрачках, будто светлячки. Огонь находил в мальчишке дом. Искал любой повод остаться.

Ты весь светишься, хотелось сказать Саше. Вместо этого она забралась с ногами на диван, отобрала у него одну из книг, оглянулась через плечо, возвращая улыбку запоздало, удивляясь сама себе. Эти ночи не для улыбок, только для умирания. Вот только…

– А давай. Но если я усну первой и ты потревожишь мой царский сон просто так, я загрызу тебя, Истомин.

Грин прищурился, огненные светлячки видны даже сквозь веки, не исчезают, не прячутся.

– О, в этом я не сомневаюсь.

Глава 3 Голодная стая

Центр заботился о своих подопечных, заключал с ними договоры, предлагал убежища. Центр обучал, давал лучшее образование, Центр берег и Центр выплачивал компенсации семьям в том случае, если что-то шло радикально не так. Последнее, к слову, происходило довольно часто, потому что выжить в условиях стремительно разрушающейся Сказки было сложно. Малые бесы дичали и становились все опаснее, Сказочный лес разросся и грозил проглотить любого неосторожного прохожего, а Тридевятое царство, некогда полное золотого великолепия, проржавело до основания. «Это гнилая работа», – говорили шепотом. «Это почетно», – заявляли вслух. Взамен Центр просил немного: годы службы. Подаренные годы жизни.

Центру в городе над Волгой не было проще. У детей в городе случился тотальный кризис веры. В результате каждый зрячий Центра был приезжим, отправленным из разных концов страны. И каждый был сиротой. Или отчаянно хотел ею казаться. Валли в свои на тот момент двадцать с небольшим вовсе не готова была воспитывать троих сирот, ей пришлось научиться.

Саша была поздним ребенком Центра. Попав сюда накануне собственного пятнадцатого дня рождения, она слишком хорошо помнила, как пахнет дом, и готова была продать душу и все Ржавое царство, лишь бы туда вернуться. Слишком хорошо помнила слова зрячего папы, который говорил, что люди в Центрах глубоко больны и что работа в Центрах грязная. Не для его дочери. Он с этой работой порвал давно. И это было хорошо, это была богатая и сытая жизнь в большом доме с ласковым папой и внимательной мамой. Пока в их красивом доме, где по выходным часто звучала музыка, не случился большой пожар. Огонь погнался за папой и догнал, огонь погнался за мамой и догнал тоже. Догнал даже уборщицу, которая имела неосторожность в тот день остаться на ночь. Не тронул только Сашу, не опалил даже волос. И когда ее нашли, бродящую на пепелище, перепачканную сажей и абсолютно невредимую, то… Никто из бывших родственников и друзей, никто в ближайшем Центре – никто ее не принял. Саше не хотелось в Центр, Саше не хотелось к родственникам, Саше хотелось домой. Дома не было. Сашин красивый папа заработал соответствующую репутацию – ты не уходишь из Центра просто так. Незамеченным. Саша ненавидела людей в Центре, считала их бездушными. Однажды в ее жизни появилась Валли и странный Центр в городе над Волгой – далеко от дома, далеко от всего, что Саша считала своим (вот только ничего своего у нее не осталось). С его шумными мальчишками и беспокойными домовыми, которые почему-то решили, что она им родная. У Саши были все причины ненавидеть Центр, она была этому обучена с рождения – Саша старалась. У Саши были все причины бояться большого огня – она так и не научилась. Но по ночам к ней приходили жуткие жженые мумии, пахли горелой плотью и тянули к ней руки. Пойдем домой, девочка. А дом – это где? Теперь и дома нет.