Пьющие ветер

Марта родила трех сыновей и дочь. Когда на свет появился Люк, источник иссяк. Она видела истинное предназначение женщины, то есть себя, в том, чтобы усадить за стол двенадцать апостолов, но ее мечты разбились в пух и прах, когда родился этот вопящий парень, недоделанный, простачок, так что она от безнадежности обратилась к Евангелию, перекрестив Симона в Матье, а Фому в Марка, не дав другим и слова сказать против, а то семья погрузится в хаос, говорила она, указывая на священную книгу пальцем, способным проткнуть потолок.

После этой драмы дети в глазах матери постепенно потеряли всякий интерес. Она иногда смотрела на их фотографию, которая стояла на комоде, и снова и снова ничего не понимала, не понимала, почему так произошло, вспоминала о том, как разбились ее надежды из-за этого «дурачка», как она часто называла сына.

Она все больше погружалась в чтение и со временем перестала быть и супругой, и матерью, зато превратилась в настоящего дьявола в юбке. Она старалась как можно меньше реагировать на окружающее, потому что считала, что именно эмоции лежат в забвении веры. Марта делала, что могла. Конечно, ей не хватало ни слов, ни жестов, чтобы скрасить отсутствие привязанности, но она месила тесто и готовила различные великолепные блюда. Потом прислуживала каждому за столом в четком порядке: сначала давала еду мужу, потом отцу, потом детям — в таком порядке, в каком они появились на свет, — и в последнюю очередь себе. После трапезы она, как маньяк, проверяла, все ли съедено. Дочь паука, она тоже по-своему была заложницей собственных жестов и никогда не сказанных слов.

Марта крепко держала бразды правления в своих руках, а руки ее были огромны и ужасны. Иногда она сжимала руку в кулак, просто так, без видимой причины. Так ей было легче переживать страдание, сожаление, смирение, и всему этому своих детей она научить не могла. Она была уверена, что дети нужны для того, чтобы слепо следовать за тем, кого первым увидели при рождении, что от этого им будет спокойно, так они заслужат спасение души, обетованный рай после смерти. Она думала, что этого достаточно. Она долго так думала.

Марта иногда, крайне редко, смотрела на детей с грустной нежностью, и в такие моменты казалось, что она желает им другой жизни, но не может решиться заинтересовать их чем-то важным. Она была матерью, несмотря ни на что, и эта роль включала в себя то, кем была Марта, но в большей мере и то, кем или чем она никогда не осмелилась стать. Никто не научил ее быть кем-то другим. Она никогда не видела, чтобы на вишне распустился цветок яблони, особенно зимой. Именно такой образ постоянно возникал у нее в голове, когда она осмеливалась мечтать.

После несчастного случая с Эли и смерти Лины Марта перестала выносить присутствие дома своего отца. В конце концов она его возненавидела, решив, что он какое-то никчемное животное, букашка, которую не давят лишь потому, что всем все равно. Старику от такого отношения дочери было ни жарко ни холодно. Толстокожий был старик, да и других дел у него было полно. Он думал, что однажды ей от этого самой станет плохо, может быть, когда она увидит его в один прекрасный день в воскресном костюме со сложенными на груди руками, а в них вечнозеленая веточка, а лоб помазан миром. Как бы то ни было, отношение Марты к отцу не мешало ей старательно молиться в церкви, забыв, что ее Бог — это и Бог всех вокруг, сильных и слабых, и бедных, и презираемых, и грешников, и калек. С Богом она всегда могла договориться, но убеждения свои менять не собиралась.

Мартин, отец детей, уходил рано, сразу после завтрака, когда он, почти не жуя, проглатывал два больших куска хлеба с сырым желтком. Он всегда носил темно-синий комбинезон с карманом на животе, в который клал пачку сигарет, за день пачка постепенно пустела; в том же кармане он хранил зажигалку, которую заправлял раз в неделю утром по воскресеньям; всегда брал с собой жестяное ведерко с обедом, таскал его на сгибе руки, а пока шел на работу, бесконечно курил. Он тоже попал в паучьи сети. Ходил так в любое время года, на рассвете покидал дом, на закате возвращался, и казалось, что в голове у него пусто, что он таким и родился: робким, без надежд, без желаний. Но это было бы слишком просто. Он, конечно, был порождением паука, но и войны тоже.

Он часто думал о ней, о войне. Прошло время, но ничего не изменилось, война мерещилась ему наяву, являлась в снах. Горизонт заполняли корабли, Мартин думал, что противник испугается, отступит, но враг собирался биться до конца.

Мартин наблюдал за высадкой издалека, но даже так зрелище было удивительным, грандиозным.

В первое время. Потом начался ад, в этот и проклятый, и одновременно благословенный день множество душ покинуло свои тела. Мартин видел, как по пляжу бежали люди, как они стреляли куда попало, как хотели и победить, и, прежде всего, спастись. Он состоял в небольшом отряде человек из двадцати. Никто из них не бросился в атаку. Они не смотрели друг на друга, боясь увидеть в глазах товарища героический блеск. Они лежали на животах на вершине дюны, не могли отвести взгляда от разворачивающегося зрелища, они видели трупы, видели раненых и не могли пошевелиться от ужаса; пусть союзники и враги разбираются сами. Если бы они были похрабрее или поглупее, то бросились бы в гущу сражения, и, конечно, никто бы из них не выжил, они бы стали героями, о которых вспоминают по праздникам.

Так было всегда. Одни люди посылают других на войну, точно это какой-то закон природы. Ничего не меняется, думал Мартин, лежа на песке, и ничего никогда не поменяется ни для мужчин, ни для женщин; женщины надеялись, что вернется достаточно самцов, чтобы снова заселить разгромленный мир, матери передавали эту мысль дочерям, нужно ведь продолжать род, плодиться и размножаться.

Мартин вернулся домой без единой царапины, и его заподозрили в дезертирстве. Тогда он стал выходить в люди, присутствовать на чествованиях, участвовать в парадах тех, кто выжил, а из таких многие общего языка с ним не находили; его язык меж тем прилип к нёбу, он и слова не вымолвил, чтобы ненароком не рассказать об увиденных ужасах. Так что он молчал, и изнутри его медленно раздирала ярость, которую он старался сдерживать и не выплескивать на первого встречного. Кулаки у него были разбиты; он колотил по разным предметам, по деревьям, по камням. Он долго надеялся, что этого будет достаточно.

Сначала устроился разнорабочим в каменоломни. Ушел из дома и снял квартирку в городе. Несколько недель спустя на ежегодном деревенском празднике встретил Марту. Они ходили в одну школу, но никогда не обращали друг на друга внимания. В тот вечер именно она сделала первый шаг и пригласила его танцевать, а танцевать он не умел. Она попыталась его научить. Неловкость партнера ее веселила, Марта улыбалась так, как будто хотела показать, что она умеет больше, чем он. Потом он проводил ее домой. Она его поцеловала, побежала, а перед тем, как захлопнуть дверь отчего дома, обернулась. Когда Мартин вернулся к себе, то быстро позабыл о поцелуе, думая, что продолжения не будет.

С того вечера Марта находила любой предлог, чтобы оказаться у Мартина на пути, когда тот шел с работы. Как когтями вцепилась, сверкала коленками, надевала красивые платья в цветочек, а тогда у нее были отличные коленки и милые платья, почти мяукала, как кошка, которая ищет, обо что бы потереться. В то время Мартин ни о чем не думал, не сопротивлялся. Конечно, телом он вернулся с войны здоровым, но того, что он на войне потерял, не вернули бы ни поцелуи Марты, ни тем более ее бедра. На самом деле Мартин не знал, чего лишился там, на войне, поэтому позволял себя окрутить, мысленно он был не с Мартой и в то же время с Мартой, и тут как тут гаденькое чувство: дело не в Марте, любая бы сгодилась. Для Марты дело обстояло иначе, по крайней мере, она так сказала ему позднее, когда они сидели на весенней лужайке, усыпанной цветами звездчатки, похожими на маленькие белые солнышки, после того, как закончилось это самое, необходимое, но неловкое дело. Марта все продумала еще тогда, когда увидела Мартина тем вечером на празднике; Мартин сидел на скамье, и она представила, каким он с ней станет, этот мужчина, которому она не оставит выбора стать кем-то другим без нее.

— Я знала, что ты тот самый, — сказала она ему.

— Ты не могла знать.

— Конечно, могла.

— А если бы я не вернулся? — холодно спросил он.

— Но ты вернулся, — ответила она так, чтобы он понял: ее слово всегда будет последним.

Он горько улыбнулся, закурил.

— Я, по-твоему, из-за этого под пули не попал?

— Для тебя пули не было уготовано.

— Ты правда веришь в то, что говоришь?

Марта и Мартин — звучит почти одинаково.

— Если бы дело было только в этом.