Пьющие ветер

Марта поднялась со стула и, дрожа, подошла к плите, схватилась за ручку духовки и перевела дух. Дед, который все это время просидел с невозмутимым видом и даже посматривал на зятя, размышлял, кого это Мартин собирался убить двумя выстрелами. Вероятно, того, в кого на самом деле не целился.

Джойс производил на людей странное впечатление; лицо его невозможно было ни запомнить, ни описать, потому что оно походило на маску. Казалось, чтобы выжить, ему надо быть полностью незаметным. Он никогда не носил дорогой одежды, украшений, не имел роскошной машины, никакой показухи; походка у него тоже была странной, она как будто не имела ничего общего с самим процессом ходьбы, как будто ему требовалось лишь тронуться с места и добраться, куда нужно, ему важно было время, а не место.

Все указывало на то, что этот человек не от мира сего, и никто не мог сказать, постепенно ли он стал таким или же всегда был, или специально таким стал, или же в его жизни произошла какая-то трагедия. Его как будто нельзя было просчитать, он не хотел ничем делиться с себе подобными, не желал быть, как они, не хотел видеть себя как отражение другого человека, пусть и неполное.

На войну Джойса не призвали. Никто так и не узнал почему. После войны он бросился на поиски самой красивой девушки в городе. Спустя пару дней он явился в скобяную лавку к Соренсену, которому сдавал помещение. С ним зашли четыре охранника и поверенный по фамилии Сомон, всегда одетый с иголочки, с тонкой кожаной папкой под мышкой, с видом вечного всезнайки. Сомон попросил уйти всех клиентов, и те послушно испарились.

Затем Джойс начал молча осматривать большую комнату; все полки и пол в ней были заставлены многочисленными товарами. Продавцы стояли столбом за деревянным прилавком, столешница которого была испещрена следами разных предметов и походила на вытоптанный животными водопой; они не понимали, почему он пришел лично, разве что хотел разорвать контракт. Сомон походил на актера, готового в любую секунду выйти на сцену по велению хозяина.

Джойс вытащил из кармана своей потрепанной кожанки серебряные часы и сравнил время с настенными часами за спиной у семейной пары Соренсенов. Его лицо выражало досаду.

— У вас часы на две минуты отстают, — сказал он.

Соренсены дружно повернули головы, посмотрели на часы и недоуменно переглянулись.

— Чего ждете? — сухо продолжал Джойс.

— Вы хотите, чтобы я подвел часы, верно? — спросил Соренсен.

— Если у двоих часы идут по-разному, о важных вещах им не поговорить.

— Хорошо, мсье.

Соренсен не мог себе представить, о каких важных вещах они могли бы поговорить, но придвинул стул к стене и забрался на него. Снял часы, крутанул колесико и перевел стрелки на две минуты вперед. Он несколько раз прилаживал часы обратно, наконец попал петелькой на гвоздь, слез со стула и поставил его на место.

— Нормально, — сказал Джойс.

И крутанулся вокруг своей оси.

— Дочка здесь?

— В подсобке товар пересчитывает, — ответил торговец.

— Позовите сюда!

Соренсен кивнул жене. Та немного помялась и быстро пошла в подсобку. Вернулась спустя пару секунд, за ней шла девушка выше матери на голову. Джойс холодно окинул взглядом вновь прибывшую. Ему не соврали, девушка была редкой красоты. Он отвел от нее взгляд и поднял руку вверх. Поверенный подошел к Соренсенам, открыл папку, вытащил два листа и положил их на прилавок.

— Как зовут вашу дочь? — спросил Сомон.

— Изобель, — ответил торговец.

Театральным жестом поверенный достал из внутреннего кармана пиджака ручку и вписал имя, заполнив свободное место на каждом листе, затем показал документы торговцу.

— Вам остается лишь подписать контракт в двух экземплярах, — сказал он, указав ручкой нужное место.

— Что подписать?

— Я женюсь на вашей дочери, — сказал Джойс.

— Но...

— Сомон, зачитайте им контракт!

— Настоящим господин Джойс подтверждает, что будет полностью содержать свою будущую жену и назначит годовую ренту ее родителям. Если же вышеуказанная жена в течение пяти лет не родит ему сына, контракт становится недействительным и она будет полностью лишена наследства. Таким же образом ее родители будут лишены годовой ренты.

Соренсены долго смотрели на дочь. Ее мнения никто не спрашивал. Она представляла собой нежданное спасение, стала олицетворением их материальной состоятельности, чудесной статуей, оцененной по достоинству. Изобель потребовалось некоторое время, чтобы понять, о чем идет речь, но она не выказала сопротивления: во-первых, сама по себе мысль о том, что придется торчать в лавке, была замечательной, во-вторых, Джойс был привлекательным мужчиной и, главное, очень богатым.

В тот же день Изобель разорвала помолвку с Марио Чиотти, молодым человеком итальянских корней, который был по уши в нее влюблен. Когда он об этом узнал, то полночи пил, а потом отправился к дому, где жил Джойс, и стал материться и вести себя неподобающим образом. Соседи слышали вопли и рык, но в окно выглянуть не осмелились. Утром молодого человека нашли на помойке на городской окраине, он лежал на куче мусора, сжав в руке пистолет, голову ему разнесло пулей. Марио держал оружие в правой руке, а был левшой. Линч, юрист и приятель Джойса, провел дело по статье «самоубийство» и отправился к семье Чиотти с конвертом, распухшим от купюр, — в качестве компенсации от Джойса за потерю сына. Он разглагольствовал о тоске, любовных переживаниях и горячительных напитках, а сам попивал воду.

Свадьбу Джойса и Изобель сыграли четыре дня спустя, на следующий день после похорон Марио, в лавке у Соренсенов. Молодая женщина впервые переступила порог здания, стоящего напротив дома, где жил ее супруг. По договоренности они никогда не должны были жить под одной крышей и только у Джойса было право посещать Изобель, когда он пожелает.

Довольно скоро после свадьбы Изобель пожалела, что вышла замуж за богача. Джойс всегда все решал сам и не собирался что-то менять. Жене позволялось выходить в город по вторникам с двух до четырех часов в сопровождении телохранителей. Она быстро заглядывала к родителям, потом шла купить несколько книг, чтобы занять себя дома, в своей золотой клетке, потому что сидела она практически постоянно в одиночестве, к ней была прикреплена лишь помощница, которая одновременно выполняла роль кухарки. Изобель нельзя было ни видеться, ни общаться ни с кем, кроме продавцов. Да к тому же никто особенно и не хотел с ней разговаривать после того, как она вышла замуж за Джойса. Как-то спустя некоторое время после смерти сына мать Марио встретила ее на улице. Бедняжку сразу оттолкнули телохранители. Следующие два вторника Изобель провела дома.

По требованию мужа Изобель появлялась с ним на публике раз в год. Она стояла рядом на эстраде, возведенной на городской площади, когда Джойс лично открывал праздник света. Но это было исключением, а так она постоянно находилась в квартире, безусловно большой и удобной. Она читала, выучилась вышивать, использовать нить верного цвета, стежок за стежком повторять рисунок: вот и все, чего от нее ждали.

Иногда по вечерам Джойс пересекал улицу, овладевал женой и сразу уходил обратно. Выполнять контракт она не спешила. Может быть, таким образом протестовало ее тело, может, сама ее природа бунтовала, а может, дело было в чем-то еще. Она долго считала, что в этом промедлении заключается ее единственная радость.

Однако когда с заключения контракта прошло пять лет и муж уже начал подумывать, чтобы его разорвать, Изобель родила сына. Джойс навсегда запомнил дату, потому что в этот день ровно десять лет назад были возведены дамба и электростанция. Он всегда спрашивал себя, насколько велики будут его свершения.

До рождения Элио Джойс верил, что сможет основать династию. После родов ему принесли показать крошечное плачущее существо, появившееся из живота Изобель. Он не захотел взять его на руки, вид новорожденного был ему противен, желание новорожденного быть услышанным и увиденным было ему противно, необходимость занять пространство и время, необходимость ничем не заслуженная, была ему противна. Тогда Джойс поклялся, что больше детей у него не будет, раз дети — лишь вот это. Впоследствии ему часто снилось, что жена рожает ему еще одного — кошмар, в котором он брал ребенка и нес на дамбу, чтобы кинуть в воду, — так что если бы однажды во сне он решил бросить взгляд в прошлые сны, то обнаружил бы там яму, полную одинаковых маленьких скелетов. Сон сном, а в реальности он запретил себе снова зачать новую жизнь в чреве собственной жены, так что она подарила ему лишь одно орущее существо, хотя и плакала, но Джойс решил, что больше никаких родов не будет.

Что до Изобель, то она наконец обрела смысл жизни в этом малыше, которого обожала. Внешне ребенок не был похож на отца, и она пообещала себе, что сделает все, чтобы сын и мыслями никогда не уподобился своему расчетливому родителю. Она решила, что будет воспитывать его так, чтобы этого никогда не произошло, и надеялась, что, когда Элио станет достаточно большим, они вместе уедут.

Дети Вольни избегали тяжелой атмосферы в доме. Они никогда не забывали о виадучном ритуале. Их непоколебимая связь никогда не прерывалась, но ребята со временем выработали собственные черты характера. Несмотря на запрет отца, Марк никогда не переставал втайне читать, большую часть времени под одеялом, при свете лампы, затем он декламировал про себя целые отрывки, свисая с веревки. Лес, река и все животные, которые их населяли, не представляли тайны для Матье, его сокровенный алфавит постоянно пополнялся, долгое время это было для него самым важным. Мабель, повзрослев, стала красивой той красотой, к которой никогда не привыкнуть; она очень рано начала исследовать свое тело, культивировать удовольствие, повышать его градус сначала простыми ласками, а потом, когда осознала свою власть над молодыми людьми региона, принялась извлекать из этого преимущества. Люк безгранично восхищался своими братьями и сестрой и погружался в странные мечты, но еще не осмеливался им открыться; и те терпеливо, старательно научились интерпретировать странное поведение брата, уважать его, любить любым. Это Эли начал называть Жан ma belle [1] , что естественным образом трансформировалось в Мабель.

1

Моя красавица (фр.).