Рабиндранат Тагор

"Мой паланкин, для посторонних глаз стоявший на месте, отправляется в фантастические путешествия. Носильщики, возникшие по моему желанию из небытия и питающиеся плодами моего воображения, несут меня туда, куда зовет фантазия. Мы пересекаем далекие незнакомые страны, которым я даю названия, взятые из прочитанных книг. Мое воображение прокладывает дорогу через дремучий лес. Заросли сверкают глазами тигров, я, дрожа, замираю. Со мной охотник Бисванат; слышатся выстрелы его ружья. Бах! Бах! — и все стихает. Иногда мой паланкин превращается в большую ладью, плывущую далеко в безбрежный океан. Весла с легким всплеском уходят в воду, вокруг нас вздымаются волны. Моряки кричат нам: "Осторожно, шторм надвигается". У руля стоит моряк Абдул с острой бородой, с наголо обритой головою. Я знаю его, он привозит моему старшему брату рыбу хильса и черепашьи яйца из Падмы".

Через некоторое время, когда Роби еще не было семи лет, его приняли в другую школу, которая считалась образцовой, созданной по британским стандартам. Единственное, что запомнилось ему в этой школе, — это сквернословие одного из учителей, которое глубоко возмутило мальчика, да обязательное пение хором английской песни перед началом уроков, "по-видимому, попытка внести элемент радости в тягучую повседневность". Бенгальские мальчики не могли ни понять английские слова этой песни, ни запомнить непривычную для них мелодию. Единственная строчка из нее, которую Тагор мог вспомнить, представляла собой бессмысленный набор звуков.

В возрасте семи лет Роби написал свое первое стихотворение. Однажды двоюродный брат Джоти, который был на шесть лет старше, привел его в свою школу и предложил написать стихотворение, объяснив, что нет ничего проще: достаточно заполнить словами четырнадцатисложный размер, и слова превратятся в стихи. Так мальчик нетвердым почерком написал свои первые строки популярным в Бенгалии размером "пояр". "В этой четырнадцатисложной форме мгновенно расцвел лотос поэзии, и даже пчелы нашли на нем свое место". Мальчик, однако, был разочарован. Неужели поэзия — это только занимательное упражнение? "Однажды в нашем доме поймали вора, — рассказывал он потом в своих воспоминаниях. — Сгорая от любопытства и дрожа от страха, я отважился посмотреть на него. И я увидел, что это просто обычный человек! Когда же наш сторож не слишком мягко с ним обошелся, я почувствовал огромную жалость к несчастному. Подобное чувство я пережил в поэзии".

Однако опыт стихотворства оказался заразительным. Мальчик приобрел синюю тетрадь и стал записывать свои стихи. "Как молодой олень, который всюду бьет своими свежевыросшими, еще зудящими рогами, я стал невыносимым со своей расцветающей поэзией".

Окружающие старались поддержать способности мальчика и заставляли его читать свои творения по любому поводу. И он читал стихотворение, в котором сетовал, что, когда плывешь за лотосом, тот все дальше и дальше уплывает от тебя на волнах, поднятых твоим движением, и остается недоступным. Старшие улыбались и говорили, что у ребенка, несомненно, поэтический дар. К счастью или к несчастью, синяя тетрадь утеряна, и о детских творениях великого поэта нельзя написать ни одной диссертации.

Хотя мальчику недоставало общения с родителями и материнской ласки, его образование никоим образом не было пущено на самотек. Домашние занятия в значительно большей степени, чем школьные уроки, заложили в Роби основу его разносторонних интересов, а также сохранившееся на всю жизнь отвращение к "фабрикам обучения".

Каждый день был до предела насыщен уроками. Мальчика будили еще затемно и заставляли заниматься борьбой со знаменитым одноглазым борцом-профессионалом. Не успевал он закончить с борцовскими приемами, как приходил студент медицинского колледжа, чтобы преподать ему "учение о костях". Человеческий скелет висел на стене комнаты, и мальчику приходилось заучивать наизусть труднопроизносимые латинские названия разных костей. В семь утра появлялся учитель математики, и с грифельной доской в руках Роби начинал решать задачи по арифметике, алгебре, геометрии. Иногда проводились занятия по естественным наукам, сопровождаемые нехитрыми опытами, затем шли уроки бенгальского языка и санскрита. В половине десятого слуга приносил неизменное блюдо из риса, горох и рыбу с соусом, которая мальчику всегда казалась безвкусной. В десять его отправляли в школу.

К моменту возвращения из школы, в половине пятого вечера, его уже ждал преподаватель гимнастики, с которым он в течение часа занимался на брусьях. Не успевал тот уйти, как являлся учитель рисования. После ужина приходил Огхор Бабу, учитель английского; на уроке, проходившем при свете масляной лампы, мальчик клевал носом, засыпал, вздрагивая, просыпался и снова засыпал; почти все чтение учителя проходило впустую. Тагор писал впоследствии в своих воспоминаниях об этом распорядке: "Книги учат нас, что открытие огня было одним из величайших открытий человечества. Я не хочу спорить с этим, но не могу отделаться от мысли, как должны быть счастливы маленькие птички, что их родители не могут по вечерам зажигать лампы. Их уроки языка происходят рано утром, и как радостно они их разучивают! Правда, им не приходится учить английский".

К этому жесткому расписанию добавлялись еще и занятия музыкой. К счастью, в отличие от других уроков для них не было установленных часов. Музыка была в самом воздухе, которым Роби дышал дома. Почти все члены семьи занимались музицированием, пели и играли на каком-нибудь инструменте. Мальчик обладал прекрасным голосом и редкой способностью схватывать все, что он слышит, а схватывал он все без разбора: классические, народные, религиозные и другие мелодии, — не обращая никакого внимания на строжайшие кастовые барьеры, разделявшие в музыке один разряд от другого не меньше, чем в обществе. Его юная племянница Протибха оказалась одаренной певицей, и отец приглашал для нее великолепных учителей, профессиональных музыкантов, называемых "устадами". Кроме того, известность семьи и покровительство, оказываемое ею, привлекали в дом выдающихся музыкантов из различных частей Индии, которые, бывало, гостили по целым месяцам. Одним из них был Джаду Бхатта, знаменитейший музыкант своего времени, чье имя стало легендарным в Бенгалии.

Вспоминая дни, проведенные с Джаду Бхатта, поэт писал: "Единственной его ошибкой было то, что он вознамерился научить меня музыке, и, естественно, никакого обучения не получилось. Тем не менее независимо от его желания я получил от него кое-какие знания". Наполовину застенчиво, наполовину иронично он признавался: "Конечно, себя лишь самого могу я винить в том, что ничто не могло меня удержать на проторенной дорожке ученья. Мои мысли блуждали где угодно, и в багаже знаний оставалось лишь то, что мне посчастливилось узнать самому".

Слугу, который кормил Роби, звали Браджесвар. Он владел искусством присваивать себе часть блюд, предназначенных ребенку. Он подносил тарелку с едой к носу голодного мальчика и сурово спрашивал: "Еще хочешь?" Понимая по тону, какого ответа от него ждут, Роби всегда отвечал: "Нет". Предложение никогда не повторялось. Такой урезанный рацион тем не менее не повредил здоровью мальчика.

"Я был в общем-то сильнее, а не слабее моих сверстников, которых кормили лучше. У меня было такое крепкое здоровье, что, даже когда мне было просто необходимо прогулять школу, никакая хворь меня не брала. Я мог промокнуть с ног до головы, но никогда не простужался. Я мог лежать осенью на мокрой от росы крыше, моя одежда и волосы пропитывались влагой, но у меня никогда при этом не появлялось ни малейшего признака кашля. Что же касается болей в желудке, то я вовсе не ведал о них, хотя иногда, по необходимости, и жаловался матери, что у меня болит живот. Мать посмеивалась про себя, нимало не пугаясь, она только звала слугу и велела ему идти к учителю и сказать, что на сегодня уроки отменяются. Наши старомодные матери считали, что не будет большой беды, если время от времени устраивать ребенку маленькие каникулы… Я не помню, чтобы серьезно болел, лихорадка была мне неизвестна… Нож хирурга никогда не прикасался к моему телу, и до сего времени я не знаю, что такое корь или ветрянка. Короче, мое тело упорно оставалось здоровым. Если матери хотят, чтобы их дети были настолько здоровыми, чтобы они не могли улизнуть от занятий в школе, я советую им найти слугу вроде Браджесвара. Они сэкономят не только на еде, но и на гонорарах врачам".

Тем временем синяя тетрадка заполнялась стихами. Слава о них дошла до его учителя, и он однажды послал за маленьким Роби и приказал ему переложить стихами какое-то поучение. Когда мальчик на другой день принес стихи, его заставили прочесть их вслух перед всем классом. "Единственное достоинство этого произведения было в том, что оно вскоре потерялось", — вспоминал автор. "Его воздействие на класс было далеко от высокоморального. Оно вызвало только зависть и недоверие. Все утверждали, что стихи я откуда-то списал. Один ученик даже вызвался показать книгу, из которой были украдены эти стихи". Свои ранние опыты поэт впоследствии сравнил с цветами дерева манго, впервые распускающимися в конце зимы и обреченными на увядание и забвение.

Однако слава не по годам одаренного поэта распространялась и оказала свое действие даже на мать, которая однажды попросила его написать письмо отцу, находившемуся в то время в одной из своих поездок в Гималаи. Она хотела предупредить отца об опасности вторжения русских и просить его поскорее возвратиться домой. В те дни постоянным пугалом британского правительства в Индии была угроза вторжения царских армий через Гималаи, то и дело распространялись слухи о том, что русские "полчища" вот-вот начнут спускаться через тот или другой перевал. Поэтому мать Роби постоянно беспокоилась о безопасности мужа. Не удовлетворившись не сулившими ничего плохого предсказаниями астрологов, с которыми она постоянно советовалась, она уговорила мальчика написать отцу письмо с мольбой о скором возвращении. Это был его первый опыт эпистолярного жанра. Махарши, по-видимому, это письмо позабавило, так как он незамедлительно ответил сыну и заверил его, что нет никаких причин для беспокойства — если русские и придут, то он один, без чьей-либо помощи заставит их повернуть назад. Ребенка такое заверение удовлетворило, но мать продолжала тревожиться.