Рабочий день

— Да по-разному... Собственно, она все и затеяла. Иногда сядешь в выходной или в праздник — в будни времени-то мало — ворчит. Я понимаю, она права по-своему: надо и помочь, и в кино, и в гости вместе сходить.

— Давно пишешь?

— Не знаю, как сказать. И давно, и недавно. Стихи еще в восьмом классе писал. Потом взрослые дела начались: институт, работа, женитьба. А с некоторых пор опять.

— Так что, говоришь, жена затеяла?

— Посоветовала послать. Если, говорит, напечатают — значит, у тебя талант и тогда я согласна терпеть, а если не напечатают — бросай.

— Молодец она у тебя! А то бы еще тридцать лет сидел, а? — он засмеялся. — Как ее зовут?

— Валентина.

— Валентина, звезда, мечтанье...

— Что?

— Так, литературное... Скажи, ты любишь читать?

— Люблю, но некогда.

— Читать надо. Ты знаешь, как Пушкин читал? Куда едет — корзину книг за собой тащит. Литераторы из ниоткуда не берутся. Впрочем, прости — мы все вокруг да около, а ты, наверно, хочешь услышать мое мнение? А знаешь, сказать определенно я тебе, пожалуй, ничего не смогу. Не могу я тебя успокоить, обрадовать не могу. Кроме того, что твои писания мне понравились. Как бы тебе это объяснить? Ну, вот бывает так: человек матерщинничает, ругается, а все-таки он тебе чем-то нравится. Бывает ведь? Чем это объяснить?

— Н-ну, наверное, тем, что в нем есть что-то подкупающее.

— Твоя правда! Ругательство у такого — оболочка, пена, а где-то внутри спрятано хорошее. И ты понимаешь — прячет он его, хорошее-то, не показывает, стыдится, а ты чувствуешь его каким-то особым нюхом. Впрочем, бывает, и ошибаешься. Что, опять я уклонился? Глаз у тебя зоркий — позавидовать можно. Твои рабочие, инженеры, твои женщины — не от выдумки, от жизни. С языком хуже — чистить и чистить, но тоже как будто есть. Учти, все это может быть и не так — я об этом только догадываюсь, ловлю сквозь мусор этим самым особым нюхом, а в общем, прозы пока нет — есть бесформенное тесто. Или как, знаешь, молодой жадный щучонок — ухватил рыбину за голову, а проглотить-то не может! Ты не обижайся, пожалуйста, я не для критиканства — для помощи тебе. Согласен на помощь?

— Согласен.

— Я могу заключить с тобой соглашение: возьмем наугад любой твой рассказ — ты сам его выберешь — и будем доводить до ума. А когда доведем, я порекомендую его в журнал. По секрету — тобой в редакции заинтересовались как «потенциально перспективным», так что один рассказик может, и протолкнем. — Иван Прокопьич заговорщически подмигнул, — для затравки. Согласен?

— Еще бы!

— Молодые всегда на все согласны. Но учти, потребую работы. Ты будешь его переделывать три, четыре, десять раз, пока не сделаешь. Я хочу сразу дать тебе понять, что писательство потребует полной самоотдачи. Самоотдачи на сто двадцать, сто сорок, на двести процентов. Да, вот что я хотел тебе еще... Слишком у тебя в рассказах инженерский взгляд на жизнь — будто ты втайне мечтаешь сделать из нее один огромный конвейер, чтобы все двигалось по ней с одинаковой нагрузкой. Ты попробуй поменять работу.

— Как же? Я не могу, у меня цех. Начальники цехов так просто не уходят.

— Почему?

— Н-ну... Потому что у руководителя производства... долг, обязанности, — Волохов пожал плечами. — Неловко перед товарищами — инженерами...

— Мда-а... Долг перед инженерами... А ведь это хорошо! — почмокал Иван Прокопьич губами. — Цех твой как — не в отстающих?

— Нет. В этом году постоянно держим второе место. — Когда разговор коснулся работы, Волохов стал уверенней, голос его окреп. — Показатели стабильные.

— Народ хороший?

— Разный. Есть хороший, а есть — смотри и смотри.

— А что значит «смотри»?

— Разное. Придет такой после выходного — морда мятая, еле ноги волочит, на глаза не попадается. Остановишь: «Ну что, Коля, опять с похмелья? С женой не дрался?» Мнется. «Смотри, — скажешь построже, да еще и пальцем погрозишь, — а то опять разбирать будем». Вот это и есть «смотри». Терпеть не могу в людях разгильдяйства. Некоторые говорят — перегибаю. Неправда! Знаете, как привязываешься к людям! И в то же время бесит эта наша русская расхлябанность, беспечность, сонная неповоротливость. Приходится иногда срываться.

— Мне один шофер признавался, — произнес Иван Прокопьич. — «Накрутишься, — говорит, — за неделю, а в выходной спишь и видишь: то ты пацана задавил, то за знак заехал. А как в пятницу вечером врежешь с корешами, тут уж — как ангел небесный». Вот и подумай, зря, что ли, шофера пьют? Ты говоришь — русская расхлябанность. А ты не читал роман Хейли «Колеса»? Кстати, оказывается, можно описать производственный процесс так, что он будет читаться как детектив. Он там описывает конвейер, один из самых совершенных в мире — фирмы «Дженерал моторс». Американцы умеют работать, это всем известно, а посмотри, как трясет американский конвейер по понедельникам, на каких тоненьких ниточках он висит и какие сложные взаимоотношения между человеком и производством, между рабочим, мастерами, начальниками разных рангов! Конечно, это капиталистическое производство, но человек остается человеком — он никак не может уместиться в жесткие его рамки! Математическая логика производства и человек с его комплексами, с его тысячелетним психологическим грузом за плечами, от которого его качает, — это ли не тема! Ой-ой-ой как слабо разработанная. И вот я подумал — а почему бы тебе не приложить руку?

— Именно это мне и хотелось. Читал я об этом, конечно, мало — сам стараюсь осмыслить, вглядываюсь в людей. Благо их у меня сто двадцать перед глазами, объектов для наблюдения.

— Вот и хорошо, вот и отлично. — Иван Прокопьич помолчал, прищурился. — А ты знаешь, Виктор, сколько талантливой молодежи я перевидел на своем веку? Легион! И куда-то девались, — Иван Прокопьич развел руками. — Это все не так просто. У меня один товарищ живет в селе, недалеко отсюда, школьный учитель. Писал отличные стихи лет этак двадцать назад. А жизнь текла — работа, семья, дом-пятистенок, сад, огород, корова, поросенок — и затянула, и увлекла его жизнь. А какие строки выдавал — по когтю льва узнать можно было! И вот приедет в гости, привезет полный баул еды, и все вкусное! Сало — это же не сало, а букет! Вываренное в каких-то лесных травах! А огурчики! Полгода в банке, а будто сегодня с грядки! Выпьем, поговорим. «Ну чего тебе, Илюша, — говорю, — на жизнь обижаться? У тебя свой талант — столько ребятишек в школе выучил, своих двух сынов воспитал, сад дома развел; ты, — говорю, — своими руками создаешь поэзию жизни». А он вот читает старые свои стихи и плачет. О стихах грустит, которых не написал, о том огоньке, который горел и зачах... Да-а, я все завожу тебя своими разговорами, — спохватился Иван Прокопьич. — Значит, мы с тобой так и договорились: берешь рассказ и работаешь, и работаешь. Это будет твой пробный камень. — Помолчал, прищурился. — Заключим сделку, как Фауст с Мефистофелем. Не боишься попасть черту в лапы?

— Не боюсь, — твердо сказал, покачав головой, Виктор.

— Но между ими и нами есть разница: я обещаю только одно — годы каторжного труда. Потому что труд литератора — это каторжный труд с пожизненным сроком. Я бы даже сравнил литератора с дервишем, если хочешь.

— Работой меня, Иван Прокопьич, не испугать.

— Ну что ж, тогда — по рукам. Кстати, тридцать три было не только Христу. Столько же было и Илье Муромцу, когда он встал и пошел. Вставай и иди!

* * *

После этой первой встречи Волохов неоднократно бывал у Ивана Прокопьича с переделкой одного из рассказов, как они договорились. Волохов работал без устали. В конце концов Иван Прокопьич остался доволен и выполнил свою часть договора — помог опубликовать рассказ. Волохов принес Ивану Прокопьичу журнальчик с этим рассказом и подарил с благодарственной надписью через всю страницу. Весь тот вечер они провели в беседе.

— Знаете, — признавался Волохов, — как на меня подействовала та первая встреча с вами и то, что вы мне тогда говорили! Я решил уходить с работы. Сел я переделывать еще один рассказик и вот сижу уже второй месяц, увяз, а он у меня разворачивается и разворачивается. Я его пока назвал «Рассказ с продолжениями». Закрутил завязку, и такая даль открылась — страшно... Я потом думаю: ну и что ж, а вдруг да... И засел, каждый вечер — за полночь. Жена что-то говорит, ворчит, я ей только: подожди, подожди, подожди... Хорошо, что рассказ вышел, гонорар тоже кстати — кажется, успокоилась. А на работу придешь и — забыл, с какого конца начинать. Чувствую, забрасываю я свою работу. Пока никто, конечно, не замечает, только сам: это забыл, это не успел. Но ведь скоро заметят и другие. В общем, решил...

— Ну что ж, молодость заодно с решительностью многого стоят. Я только хочу предупредить: решительность иногда оборачивается поспешностью. Хватит ли тебе багажа больше чем на один «рассказ с продолжениями»? Торопиться необязательно. Я уж не говорю о материальных благах. Ты, извини за нескромность, сколько получаешь?

— Н-ну, если со всеми премиями... около трехсот.

— А вот кто-то досужий взял и подсчитал, что средний литератор в среднем получает шестьдесят два рубля пятьдесят копеек. Средний! И даже не в этом дело. Литератор — это дервиш...