Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Между тем вся величина положения представляется уже отчетливо. Правда, всякий действительный ум XIX столетия уже видел его, и каждый из этих умов, начиная с Гёльдерлина и выходя далеко за границы Европы, оставил после себя тайное учение о боли, — ибо здесь кроется собственно пробный камень действительности.

Сегодня мы видим, как долины и равнины заполняют военные лагеря, развертывание войск и учения. Мы видим, как государства, грозные и вооруженные как никогда прежде, во всех своих частностях нацелены на развертывание власти и распоряжаются такими командами и арсеналами, в назначении которых не может быть никакого сомнения. Мы также видим, как единичный человек все отчетливее обнаруживает себя в том состоянии, когда его без раздумий могут принести в жертву. При взгляде на это возникает вопрос, не присутствуем ли мы на открытии спектакля, в котором жизнь выступает как воля к власти и более ничто?

Мы видели, что человек становится способным противостоять атаке боли в той мере, в какой он способен изъять себя из самого себя. Это изъятие, это овеществление и опредмечивание жизни непрестанно возрастает. За эпохой большой уверенности с ошеломляющей быстротой последовала иная эпоха, в которой преобладают технические оценки. Господствующие тут логика и математика являются чрезвычайными и достойными удивления; догадываются, что игра слишком тонка и логична для того, чтобы ее мог выдумать человек.

Однако все это не освобождает от ответственности. Когда человек, углубившийся в опасное пространство и приведший себя в полную готовность, предстает в своем одиноком положении, то сам собой напрашивается вопрос, к какой точке относится эта готовность? Та власть должна быть великой, способной подчинять человека требованиям, которые предъявляют машине. И все же взгляд тщетно будет искать высот, которые доминируют над чистым процессом упорядочивания и вооружения и не подлежат никакому сомнению. Напротив, не остается никакого сомнения в сравнивании с землей древних культов, импотенции культур и скудости посредственных актеров.

Отсюда мы заключаем, что мы находимся в последней и причем чрезвычайно примечательной фазе нигилизма, которую знаменует то, что новые порядки уже продвинулись далеко вперед, а соответствующие этим порядкам ценности еще не стали видимы. Если схвачено своеобразие этого положения, то открывается и якобы столь непротиворечивая перспектива, в которой находится здесь человек. Мы постигаем сосуществование высокой организаторской способности и полной цветовой слепоты по отношению к ценности, вере без содержания, дисциплине без легитимации — короче, вообще к заместительному характеру идей, устройств и лиц. Мы постигаем, почему в такое инструментальное время в государстве хотелось бы видеть не всеобъемлющий инструмент, а культовую величину, и почему техника и этос таким удивительным образом приобрели равнозначность.

Все это суть предзнаменования того, что та сторона процесса, которая зиждется на повиновении, тренировке и дисциплине, короче, на воле, осуществлена уже в полной мере. И еще никогда не было более благоприятных предпосылок для превосходящего чистую волю волшебного слова, придающего смысл муравьиной добродетели, которую не стоит ставить слишком низко. То, что сам человек обладает глубинным знанием об этом своем положении, выдает его отношение к пророчеству; во всех государствах существующий порядок представляется ему лишь как основание или как переход к будущему порядку.

В таком положении, однако, боль выступает как единственный критерий, который может. дать надежные объяснения. Там, где не выдерживает никакая ценность, направленное на боль движение будет существовать как поразительный знак; в этом движении выдает себя негативный оттиск метафизической структуры.

Из этого определения для единичного человека в практическом отношении вытекает необходимость принять вопреки всему участие в вооружении, — пусть он увидит в нем подготовку к закату, пусть на холмах, где обветшали кресты, а дворцы превратились в руины, он ощутит беспокойство, которое обычно предшествует воздвижению новых полковых знамен.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Работа над этим переводом началась еще в 1997 году, когда Эрнст Юнгер, давно достигший «библейского возраста», еще продолжал писать. Наиболее весомые плоды его творчества, охватывающего почти восемьдесят лет, — дневники и эссе. Они не просто зеркало времени, отражение века, поколений и возрастов, которыми отмеряется история. Их автора можно назвать свидетелем эпохи: он уловил и описал внутренние силы времени. Роль свидетеля состоит в признании и подтверждении — ведь именно так возможно достичь соразмерности. И «Рабочий», это крупное эссе, основное философско-историческое произведение Юнгера, позволяет рассматривать себя как ответ времени, где время отвечает и само требует ответа. Какова в таком случае задача переводчика? Ведь он сталкивается с книгой, в которой «сказалось время». Оригинальный текст требует открыть особую оптику, особенные глаза, руководящие самим автором в его наблюдениях. Он требует услышать тон и дикцию — основные составляющие стиля, который, похоже, вовсе не исчерпывается одним выбором слов. Текст со всей определенностью предъявляет требования, не позволяя обращаться с собой по удобным правилам. Итак, откуда происходят эти указания и руководства?

Мы пошли бы по ложному пути, если бы стали искать их исток в какой-либо теоретической конструкции, предлагающей переводчику руководствоваться выбранной интерпретативной схемой. Если зрение погружено в схематическое пространство, которому свойственно членение на черное и белое, оно становится бесцветным. Ведь гораздо проще и легче двигаться в пределах, предписываемых мнимой альтернативой бесконечных «за» и «против», «уличения» и «оправдания», «принятия» и «неприятия». Но здесь едва ли можно обнаружить ответственность, она бежит этих мест. Fallaciae opticae, оптический обман — одно из любимейших юнгеровских выражений — обозначает ситуацию, характерную для неточного зрения, соблазненного расставленными повсюду силками идеологий. От «партийной» слепоты, возведенной в ранг достоверного знания с его «ясностью» целей и «определенностью» задач, исцеляет лишь свет целого, приходящий со стороны самих вещей мира. Таким образом, требование к переводчику, исходящее не откуда-то извне, а от его прямого предмета, будет заключаться в следующем: не совершать ничего кроме того, что диктует сам текст. Иными словами, задача переводчика состоит в соответствии тексту, чей основной характер — в соответствии, соразмерности бытию, гештальту.

Такое по сути феноменологическое требование к читателю и переводчику основано, стало быть, в самой специфике текста, в самой работе автора со словом. Akribeia [71] , точность юнгеровской эссеистики — его феноменологии — есть главным образом точность описания. Вместе с Эрнстом Никишем, равно как и со многими другими внимательными читателями Эрнста Юнгера, можно лаконично сказать: Er spricht aus, was er sieht [72] . Главную роль при этом играют острота взгляда и острота пера, а не систематизация или историософское конструирование. Источником этих описаний является опыт, непосредственное переживание участника событий. Однако примечательно еще и то, что автор прекрасно владеет как микроскопическим, так и макроскопическим зрением, обладая странным взглядом «человека с луны».

71

В филологии акрибия означает абсолютную точность при издании текста: безупречность справочного аппарата, отсутствие ошибок и опечаток в наборе, полное владение всеми источниками издаваемого текста и комментариями к нему для обозначения разночтений.

72

он говорит то, что видит (нем.).

Мартин Хайдеггер, внимательно читавший «Рабочего» в первой половине 30-х гг. и оставивший на полях своего личного экземпляра многочисленные плотные замечания, очень метко охарактеризовал и саму работу, и ситуацию, в которой она возникла. «Ein hellsichtiges Buch», зоркая книга. Цитата взята из его статьи «О, динии”» 1955 года — интересного ответа на посвященное ему эссе Юнгера «Через линию», опубликованное пятью годами раньше. Хайдеггер увидел требование времени «выучиться» «смотреть на настоящее в оптике „Рабочего”». Труд Юнгера «имеет вес», потому что его «описания (Beschreibungen) открыли глаза» и «позволили говорить»… На что? О чем? Хайдеггер ведет речь о новой действительности, связанной с явлением рабочего. О действительности, которая рождалась на глазах современников и никак не позволяла подогнать себя под существующие масштабы.

В эссеистике Эрнста Юнгера можно увидеть стремление к непосредственности и непредвзятости, в целом характерное для философских течений так называемого interregnum’a. Первоначальным, определяющим для автора является переживание, переживание тотального события войны, существующего «на рубеже двух эпох» и задающего меру всей последующей жизни. И именно из него, как из граничной черты, возникает новый опыт сущего, схваченный и выраженный в описании. Эта взаимосвязь позволяет полнее раскрыть своеобразие эссеистики Юнгера в ее отношении к времени. Итак, перед нами «диагноз эпохи» [73] , понимаемый как ее критика, как выражение кризиса времени, ответственное свидетельство на «суде мировой истории». Задача книги «Рабочий» превосходно формулируется самим автором в «Предисловии к первому изданию»: «Показать гештальт рабочего по ту сторону теорий, по ту сторону партийных различий, по ту сторону предрассудков…»

73

«Zeitdiagnose» — это удачное обозначение уже давно было введено в употребление исследователями. Как кажется, ранее всего они встречаются у Эриха Брока (Brock) и Карла-Оскара Петеля (Paetel). Нечто существенное схватывают также и другие, весьма отличающиеся по замыслу характеристики: «Lagebeurteilung» (М. Heidegger), «der autorisierte Sprecher des Zeitgeistes» (H.-P. Schwarz), «das uberwache Bewusstsein der Moderne» (K.-H. Bohrer).