Рабочий

Варвара — краса, короткая коса.

На зоне их коротко стригли, а про косу я выдумал, потому что волосы у Варвары быстро росли.

За что загремела на кичу по малолетке — не знаю, не спрашивали тогда, потому что — неприлично, как без ушей по Красной площади пройти.

Сейчас отсидкой гордятся, а тогда — позор, вымазанное калом лицо.

Подкатывал я к Варваре, робко подкатывал, помогал, напильники ей приносил самые лучшие, как в маникюрных кабинетах.

Но чувствовал, и ясным солнышком меня озаряло, что Варвара долго на заводе не продержится, что с её тюремными замашками и великосветским воспитанием лучше в яслях или в школе, чем на заводе.

Я задавался вопросом: если Варвара столь красивая и желанная, то почему не стала проституткой, или почему не зовёт меня в жены, потому что я — перспективный, и у меня комната своя в жилом доме, где с утра до вечера играет гармошка, как в филармонии.

Лучше бы Варвара застрелила меня, или намотала мои волосы… нет, волосы у меня тоже короткие в те времена… намотала бы мой халат на деталь, и меня бы с чувствами разорвало, как в хлопушке на Новый Год.

Конечно, я понимал, что Варвара, хотя и судимая, но стоит выше меня на социальной лестнице, потому что у неё сиськи и вагина, а у меня только — мошонка и красный нос.

Но с исключительностью молодого бойца трудового фронта я боролся за внимание девушки, и вся моя жизнь, недоразвитость в смысле политической подготовки на том шаге меня поддерживали, как ты вчера поддерживал Серегу, чтобы он после смены не упал на холодные плиты.

Я бы убил Варвару, если бы нашел в себе силы, но она перевыполняла план, и работала без брака, поэтому я не убил её, а подготавливал свой следующий шаг, величайший по разврату.

Возле завода стояла забегаловка, шалман, рыгаловка — вроде бы негласная, нельзя в то время было по кабакам рабочему человеку шариться, не то, что сейчас.

Но в то же время партия и правительство понимали, что лучше рабочий выпьет в заводском шалмане, чем пойдет на сторону — а на стороне и до измены Родине в пользу японцев недалеко.

В шалмане я бы напоил Варвару портвейном три семерки, добавил бы пива, а затем бы сделал предложение руки и сердца — так Махмуд женится на гареме Султана, а затем поджигает гарем.

О разврате я не думал, потому что — честный и неопытный в разврате, словно в школу не ходил и Филиппка Толстого не читал.

Разврат проник в сердце Варвары еще в колонии, и я чувствовал его, представляя механические движения, но только после свадьбы — так папуас не касается козы в Лунные ночи.

В намеченные день я набрался храбрости и после профсоюзного собрания пригласил Варвару в шалман под предлогом перекусить за мой счет картошкой с селедкой.

Варвара пошла легко, словно ожидала от меня предложения — так под гипнозом инки идут на алтарь ацтеков.

Я упустил инициативу, и Варвара сама командовала в шалмане, подливала себе и мне, пила лихо, с девичьими замашками, как комиссар Фурманов.

Никакой любви ко мне, ни интереса, ни толчка души в мою сторону, словно я — электрический шкаф, а не молодой парень с мечтами и вознесениями под облака.

Я страдал, да я тогда страдал, но не знал, потому что мало опыта общения с красивыми опытными девушками, не знал, что дальше делать, словно ударился головой о станину.

От страха я пил одну за другой; Варвара не отставала, и казалось иногда, что она пьет сама с собой, в одиночестве, в тайге, где бродит её любовник — бурый медведь.

В сказках часто медведи забирают к себе женщину, живут с ней, как муж с женой, и бабы не жалуются на мужа-медведя.

Возможно, что и Варвара на зоне валила лес, а любил её сзади медведь.

Но мои домыслы уплыли в водке, и я вырубился тогда, позорно напился, а у Варвары, как я потом понял — лишь легкое опьянение, равное трезвости водителя дальнобойщика.

Через неделю после нашей встречи (а я рассчитывал, что через пару недель повторю заход к Варваре) она уехала в Москву на конгресс бывших заключённых, перевоспитавшихся на заводе.

В Москве Варвара попала в балетное училище — тогда можно в любом возрасте, а сейчас только с трех лет, после пеленок сразу в балерины.

Окончила училище и дальше — в Австралию на должность прима-балерины ихнего театра плясок и балета.

Вот так судьба закручивает, Лёха!

Варвара в Австралии сгинула без меня, живет, танцует, я с ней недавно по интернету переписывался, а — хули толку мне, с залысинами? — Дмитрий Борисович криво усмехнулся, высморкался в руку, вытер руку о кресло. — Не подумай, Лёха, что я жалею, что остался на заводе, а не двинул в танцоры вслед за Варварой.

Не променяю свой завод даже на любовь!

Ах, да! Зачем я тебя вызывал, Лёха?

— О трудовой дисциплине, о пьянке на производстве говорил, Борисович, слова кидал бриллиантами.

Укорял меня, говорил, что нельзя так, чтобы пил на производстве и брак гнал, как пургу.

Да и сам я понимаю!

— Что ты понимаешь, Лёха?

Ничего ты не понимаешь, но кость свою держишь высоко.

С Настюхой ты долго болтал у станка, когда она профсоюзные взносы собирала, как зерна пшеницы на спирт.

Никто не работал, следили за вами, а Сергей Георгиевич аж живой в гробу перевернулся.

Молодец ты, Лёха!

Завод гордится тобой! — Дмитрий Борисович извлек из шкафчика ополовиненную бутылку водки «Праздничная», разлил по стаканам, как свою молодость разливал.

Выпил первый, вытер губы рукавом, смотрел в окно, словно ждал, что в белых одеждах появится балерина Варвара.

Лёха выпил, крякнул, тоже по-рабочему вытер губы рукавом:

— Во как!

В едином рабочем строю, во как

На Первомайскую демонстрацию двинули дружно, словно в колхоз.

Давно вышли из моды Первомайские демонстрации по стране, но рабочий класс держится за демонстрации, как за последнюю деталь.

В едином рабочем строю вышагивали рабочие завода, интеллигенция; и лица интеллигентов не отличались от лиц уборщиков и рабочих — так картины Репина не отличаются от картин бурлаков на Волге.

Приняли перед демонстрацией хорошо, и с собой взяли, потому что — холодно и по традиции.